Реликвии тамплиеров
Шрифт:
— Я слышу вопли наших братьев, — заметил он. — Судя по всему, они сражаются с кабаном. Тебе пора, Петрок. Только вот что… — Он помолчал. — Будь очень осторожен, сынок. Я, конечно, стану молиться за тебя. Полагаю, святой мученик Элфсиг из Фрома тоже вмешается в такое дело. — Тут он разразился своим обычным сухим смехом. — Помнишь его? Может, я ему нынче даже свечку поставлю, зажгу прямо перед черепом. — Он вздохнул. — Желаю тебе жить долго и счастливо, Петрок. Я рад, что мы с тобой были друзьями. А теперь ступай. — Он снова сел на скамейку и склонил голову.
И тут я почувствовал себя совершенно одиноким и всеми покинутым. Адрик мне, собственно, так и сказал. Помогая бежать, он тем самым как бы освобождал меня от святых обетов. Теперь я был здесь чужим. По лицу текли слезы, когда я пробирался обратно по зеленому тоннелю. Вдалеке, за амбаром, слышались голоса монахов, радостно обсуждавших победу над кабаном. Всхлипывая, я проскочил через дорожку и нырнул в заросли молодых побегов. Прополз по жесткой траве, полной репейников, не заботясь даже, что меня заметят. Значит, теперь еще и Адрика затянуло в эту кошмарную историю, и отныне жизнь его в такой же опасности, как и моя. Я стал прямо-таки заразной болезнью и ныне заражаю всякого, кто случится поблизости. Нет, не следовало сюда приходить. Оказавшись снова в своем жалком убежище под повозкой, я уже сожалел, что сэр Хьюг не прикончил меня тогда в соборе. Смерть лучше, чем такая жизнь. Чувство вины, страх и полная неопределенность донимали и терзали меня, словно вороны падаль. Я накинул на голову капюшон и зарыдал. Никогда в жизни я не плакал так горько.
Остаток дня прошел незаметно — вот и все, что я могу сказать. Тени понемногу удлинялись, настал вечер, потом упала ночь. Не хочется вспоминать, что я делал все это время. Лежала себе на заднем дворе куча гнилых веток, а под ними спал грязный бродяга. Потом он проснулся, заплакал и стал ругаться. А может, это было какое-то иное существо, что пряталось там, корчась от боли, сбрасывая с себя старую кожу, и страдало, переживая все перипетии превращения в нечто совершенно иное.
Но вот наконец пришла ночь. Прозвонили к вечерне. Я покинул свое логово и прокрался по пустырю к конюшне, а потом к реке. Справа от меня была трапезная. Оттуда доносились радостные голоса и тянулись полосы теплого света. Я сполз к самому берегу и по запаху определил направление к сортиру, пристройке, прилепившейся к стене аббатства и опасно зависшей над водой. Вокруг все заполонили ивы и другие деревья — они тут разрастались с гнусной плодовитостью и энергией, свойственной всему, что питается дрянью и разложением.
Я посидел там, кажется, с полчаса, когда в маленьком окошке надо мной появился отблеск свечи. Потом мелькнула тень, в воздухе пролетел темный предмет, шлепнулся на берег в нескольких ярдах от меня и покатился к воде. Я выскочил из кустов и бросился к свертку, успев схватить его, прежде чем он упал в реку, и увидел, что держу в руках кожаную сумку, обвязанную наплечным ремнем, затянутым узлом. Подняв взгляд, я вроде увидел в окне бледное лицо, но, скорее, мне это просто показалось. В любом случае пора было уходить. Я повернулся и потащился вдоль берега, направляясь вниз по течению. Скоро я миновал мельницу и увидел в отдалении очертания моста.
Глава седьмая
Под мостом было холодно, и сверху, из тьмы под его сводами, прямо на голову сочилась вода. Тонзура моя уже почти заросла, так что было странно ощущать, как капли падают на волосы, а не на голую кожу. В сумке, сброшенной Адриком, я обнаружил серебряный флорин, полдюжины сморщенных яблок, кусок ветчины и фляжку из высушенной тыквы, наполненную пивом и завернутую в грубые шерстяные штаны, льняную рубашку и монашескую сутану. Моя собственная уже превратилась в жуткую рванину, всю в дырах и клочьях, перемазанных грязью, так что я с радостью ее сбросил. Развязав полоски материи, которыми была примотана реликвия, я обнаружил на груди полосу стертой до крови кожи. Я прямо в сандалиях зашел в воду и сел на гладкие гранитные булыжники, позволив ледяной воде обмывать меня, пока мог выдержать. Потом взял горсть грубого речного песка и принялся оттирать грязь, затем окунулся, чтобы все смыть, и выскочил обратно на берег. Кожа горела от ледяного холода. Но, несмотря на это, в душе зародилась надежда. Я снова примотал ковчежец к груди, натянул штаны и рубашку, а потом сутану, свободно спадавшую с плеч. Теперь я вновь походил на монаха из аббатства, по крайней мере еще на какое-то время. Я сел и поел ветчины, бормоча слова благодарности в адрес старого кабана из свинарника аббатства, съел два яблока, сморщенных и ватных после зимы, проведенной в подвале, и почувствовал себя готовым к дальнейшему путешествию.
Уже почти наступило полнолуние, так что было нетрудно продвигаться вдоль реки. Река Дарт течет здесь быстро, струясь по камням между Бакфестом и Ставертоном, так что в течение первого часа меня сопровождало ее веселое журчание. Было не холодно, и хотя ноги промокли после перехода вброд маленьких ручьев, что пересекали мне путь, я был впервые счастлив с тех пор, как покинул Бейлстер. Я остановился всего раз, чтобы связать в узел старую сутану и заткнуть ее в чью-то глубокую нору под обрывом. Впереди показался каменный мост Ставертона, и я нырнул под один из его пролетов. Я знал, что тут, в темной глубине, водятся жирные сельди — мы их называли «лопаты». Я частенько сидел, свесившись с моста, и наблюдал, как они, сопротивляясь течению, стоят в воде, изредка лениво пошевеливая хвостами.
Ниже моста протянулись заливные луга Худа, а по ту его сторону — леса Дартингтона. Я пошел по хорошо утоптанной дорожке, перелез через высокую изгородь, огораживавшую олений парк лорда Дартингтона, и двинулся вдоль реки, глубокие воды которой теперь текли тихо и спокойно. Еще через час я оказался на Кингз-Медоуз, и впереди в лунном свете завиднелась громада замка в Тотнисе. Я держался берега реки, обошел мельницу и пробрался под мостом Тотниса. Мне везло: даже в такую светлую ночь здесь не было ни единого рыбака, проверявшего верши на угрей или незаконно ставившего сети на «лопат». Мне не хотелось вспугнуть какого-нибудь браконьера. Но луга были безлюдны, хотя я слышал, как прыгает и плещет крупная рыба, а по серебристой воде разбегаются мерцающие круги. Вода в реке стояла высоко — был прилив, — и в воздухе ощущался солоноватый привкус. Я довольно быстро добрался до холма Шарпэм и, обойдя его, направился в сторону от моря. Утоптанная дорога вела на юго-запад, и я с радостью пошел по ней — шагать по плотной земле гораздо приятнее, чем по мокрой от росы траве.
Как я и надеялся, дорога вывела меня к небольшому горбатому мостику, нависшему над речкой Харбурн в деревушке Такенхэй. Дарт, как и другие реки западных графств, разливается длинным и широким устьем, разбиваясь на множество проток, текущих между холмов. Эти протоки сами по себе образуют достаточно глубокие, заросшие лесом устья, и сейчас я оказался возле одного из них, там, где Харбурн, небольшая речушка, протекающая довольно близко от моего родного дома, впадает в основной поток. Ниже по течению Дарт расширяется и начинает петлять, так что путь вдоль берега займет слишком много времени. Мне следовало идти, удаляясь от моря, и искать более короткую дорогу к порту. Значит, через поля, холмы и овраги. Скоро ведь проснутся крестьяне, а я вовсе не желал с кем-то встретиться.
Адрик советовал мне перебраться по мосту на ту сторону и уйти с дороги, направляясь на юго-восток. Так что мой путь лежал через водораздел к Кэптону, а потом к Дартмуту. Адрик хорошо знал здешние места — любил шататься, совать нос во все щели, во все церквушки, даже самые отдаленные, собирая осколки разнообразной эзотерической информации, которой потом делился со мной. Как я теперь вспомнил, впереди, вверх по течению располагалась Харбертонфордская церковь, в которой имелась резная каменная купель в византийском стиле, хотя Адрик сомневался, что у нас в Девоне действительно работали греческие камнерезы. На побережье имелись также старые могильные курганы, а библиотекаря всегда неудержимо влекло к подобным древностям. У него была прекрасная память, и он отлично ориентировался на местности, так что я не сомневался, что составленный им маршрут, пусть грубый и приблизительный, совершенно надежен. Да и в любом случае в этих местах выросла моя мать — дом, где она провела детство, находился всего в четырех милях от этого моста, так что края знакомые. Я был в Южном Хэмсе с его тайнами, темными оврагами и древними дорогами. Придется пробираться сквозь леса на возвышенности, где располагались пастбища, прежде чем я доберусь до пологих склонов, спускавшихся к Дартмуту. На это уйдет по меньшей мере день. Я съел еще одно яблоко, подтянул мокрые ремни своих сандалий и снова пустился в путь.
Когда я проходил мимо крошечного скопления крытых тростником лачуг, что составляли селение Такенхэй, меня облаяла пара собак, но их хозяева все еще спали. Дорога пошла на подъем, потом свернула вправо, но я взобрался на склон по ее левую сторону, топча желтые примулы, растущие здесь в изобилии, и нырнул в лес, начинавшийся сразу за ним. Земля между могучими дубами была вытоптана кормившимися здесь кабанами, так что шагалось легко. Луна уже садилась, но сквозь ветки над головой еще пробивался ее слабый свет. Подъем был трудный, однако я вскоре добрался до вершины холма, и передо мной открылся его обратный склон. Ноги гудели от усталости, но через несколько минут пришлось снова карабкаться вверх. Местность тут вся состояла из сплошных холмов и оврагов, скрытых зеленью деревьев, так что постоянные подъемы и спуски были весьма изнурительны. Местные кабаны, видимо, придерживались того же мнения, поскольку следов их обитания было немного. Кусты ежевики и терновника уже пустили новые побеги, и к тому времени, когда начала заниматься заря, я был уже весь в царапинах и страшно вымотался.