Реликвии тамплиеров
Шрифт:
Но все равно, как я считал, мне удалось пройти немалое расстояние, так что можно было и передохнуть. Я продирался через подрост, высматривая какую-нибудь полянку, пригодную для сна, или хотя бы дерево с достаточно удобной развилкой, чтобы не свалиться. И должно быть, почти час так бродил, когда ежевика вдруг расступилась и я увидел, что стою на краю невысокого обрыва. Уже почти рассвело, и я разглядел внизу гладкие камни. Я наткнулся на старую каменоломню, давно заброшенную, судя по густым зарослям бузины, заполнившим ее всю. Отличное место, чтобы укрыться на несколько часов. Я обошел яму по краю и нашел удобный спуск. Темно-серый камень стал влажным от росы и довольно скользким, за него трудно было хвататься, перебираясь с уступа на уступ. До дна каменоломни оставалось всего несколько футов, однако вывихнуть сейчас ногу означало для меня конец, так что я двигался как старец, медленно и неуверенно, и в конце концов спустился на поросшее мхом дно. Заросли бузины были низкие, но густые. Я пробрался в самую их гущу, где, как и ожидал, нашел свободное пространство между старыми деревцами; тут я и разлегся, вытянувшись во весь рост. Сухую землю сплошь покрывала известь — это были отходы от когда-то пережженного и размолотого известняка, затянутые тонким слоем мха, но крапивы, к счастью, не оказалось. К острому, кисловатому запаху бузины примешивалась мускусная вонь, оставленная лисой или барсуком. Некоторое время я тихо лежал, глядя на ближайший ствол и следя за черно-белым пауком, охотившимся в складках коры.
Когда я проснулся, день уже клонился к вечеру. К счастью, солнце еще не село, и его последние лучи подсказали мне, где запад. Я встал, отряхнулся и, жуя яблоко и потягивая выдохшееся пиво, пробрался сквозь кусты в каменоломню. Как я и думал, она была вырублена в поверхности холма, а выход из нее располагался ниже по склону, в южной стороне. Древние каменотесы протоптали широкую тропинку, она и теперь была хорошо заметна и вилась в нужном мне направлении. И я, насвистывая, устремился по ней.
Сначала все шло хорошо. Дорожка была прямая и удобная. Свет уже угасал, но я надеялся, что скоро выйду на открытое место. Небо, видневшееся сквозь деревья, было поразительного розового цвета, и ветви дубов с молодыми листьями выглядели на его фоне черными и четко очерченными. Вот засверкало несколько ранних звезд. Где-то слева от меня шумно устраивался на ночь птичий табор, а пичуги, припозднившиеся к своему гнездовью, вились надо мной. На небо поднималась луна, и я уже предвкушал еще один хороший ночной переход, когда лунный свет в одно мгновение погас. Небо заволокли тучи, и через минуту стало совершенно темно. Не зная, что делать дальше, я сел на землю прямо на тропе и услышал, как, стуча по листьям, приближается дождь. Я ничего не видел, но стук капель по листве и веткам постепенно переходил в настоящий рев, и вот гроза уже гремит надо мной и потоки воды больно бьют по телу, даже через одежду. Я съежился. Но гроза прошла так же быстро, как и началась, — мимолетный шквал, налетевший с моря и иссякший, как я себе представил, выпустив всю свою ярость на первое же попавшееся ему живое существо, то есть на меня. Снова появилась луна, залив мир жидким серебром. Деревья сияли, а тропинка вилась потоком белого огня. Но вся эта красота исчезла, как только земля впитала воду, и я почувствовал укол горького сожаления. Я был один в этом диком лесу, и все, даже небо, восстало против меня.
Прохладный ночной воздух студил влажную сутану, и скоро я уже дрожал от холода. Мокрые сандалии хлюпали. Дорожка превратилась в болото и еще через милю уткнулась в заросли терновника. Я попытался найти обходной путь, но заросли казались бесконечными, так что пришлось двинуться напролом. Ветки, вооруженные сотнями острых шипов длиной в дюйм, были упругими, как сталь, и в конце концов вынудили меня повернуть назад и пробиваться обратно. А шипы кололи и царапали спину, капюшон и, что хуже всего, голые лодыжки. Подаренная Адриком сумка безнадежно запуталась в ветках, и я в полной панике кое-как освободился от нее, бросив последнее яблоко и остатки пива. Я уже плакал от боли и отчаяния, когда выдрался из последних запутанных веток и упал на землю, освещенную луной, на заросшем лугу, полном сухих папоротников. Впереди виднелась каменная стена, и я потащился к ней, пробиваясь сквозь шуршащие сухие стебли и листья. Взобравшись на стену, я огляделся.
Это была вершина холма. Слева темно-синей полосой виднелось море. Справа к востоку уходили холмы и овраги Южного Хэмса, туда, где далеко-далеко впереди вставала темная стена вересковых пустошей и высилась громада холма Угборо-Бикон, украшенного на вершине, как хохолком, кучей камней, — он резко выделялся на фоне еще более отдаленных и высоких холмов. Под этим холмом был мой дом. Там на кладбище покоились мои мать и отец. Мне тут же представилось, как у нас в камине горит огонь, распадаясь на тысячи ярких, словно драгоценные камни, угольков, — видение было столь явственным, что я почти ощутил на лице жар. Но это была всего лишь иллюзия, заставившая меня еще сильнее почувствовать холод мокрой, ледяной сутаны и одиночество. Тут я вспомнил слова Адрика и немного приободрился, по крайней мере чуть-чуть согрелся и был готов к тому, что мне предстояло. А предстоял мне нелегкий путь без малейшей надежды на безопасность и чье-то гостеприимство.
И вот я отвернулся от пустошей и больше не оглядывался назад, хотя и чувствовал их за своей спиной. Я потихоньку продвигался вперед, выбирая дорогу между папоротниками и кустами можжевельника. Луна уже стояла низко. Где-то посредине пути моя только что возникшая уверенность в себе вдруг сменилась жутким страхом; уши буквально встали торчком, ловя малейший звук. Конечно, я был здесь не один. Вокруг сновали и другие существа. Над головой носились летучие мыши. Кто-то шуршал в папоротниках. Потом мне послышались голоса — и я увидел невдалеке, на возвышении, крестьянский дом. Под низким навесом горел огонь — кто-то там не спал, занятый какой-то ночной работой, и громко проклинал ее. Я обошел этот дом стороной, оставив его далеко позади, как вдруг передо мной раздался ужасающий пронзительный вскрик. Тонкий, высокий, он секунду еще дрожал в воздухе, прежде чем смолкнуть, но лишь для того, чтобы раздаться снова, напоминая жуткое рыдающее завывание. Я бросился ничком на землю. Позади, возле дома, залаяли собаки. Уткнувшись лицом в траву, я сообразил, что звук этот означал вовсе не убийство или насилие и даже не появление вампира-кровопийцы — кричали лисы, у которых начался гон. Эти вопли я часто слышал, когда был мальчишкой. Снова поднявшись на ноги, я чуть не рассмеялся, подумав, что стал совершенно городским жителем, если сразу не распознал ночную песню лиса. Однако то был голос живого существа, почти человеческий, и он насмехался надо мной, пока я шел дальше в сторону моря.
Шагал я тяжело, все еще охваченный страхом. Но страх гонит человека вперед ничуть не хуже надежды, и вскоре я пересек дорогу, ведущую из Кэптона в Даунтон, — по крайней мере надеялся, что это именно кэптонская церковь виднеется справа. Теперь я шел через пастбище, и овцы разбегались передо мной подобно белым облачкам на небе. Уже почти занималась заря, когда я добрался до пологого склона, уходившего вниз, к городу. Дорожка исчезла во тьме. Воздух был неподвижен, а весь мир, казалось, собирался с силами, готовясь к восходу солнца и дрожа от нетерпения. Небо надо мной и впереди стало глубокого темно-синего цвета. Мое небо. Утренняя звезда — проблеск бледного янтаря над горизонтом — каждый день моего детства желала мне доброго утра. Воздух был напоен густым сладковатым ароматом вересковых пустошей. Потом над головой прошуршала летучая мышь, попискивая как заблудшая душа, которой и рассвет не несет никакого облегчения. И я ступил наконец на дартмутскую дорогу.
Это было замечательное место, сущее гнездо пиратов, жуликов и мошенников. Вдоль одного берега реки далеко тянулись верфи и причалы, а на широкое устье выходили фасадами красивые дома, глядя в сторону небольшой деревушки Кингсвиар — тесно сбившихся в кучу мазанок на другом, дальнем берегу. Были тут и замок, охранявший устье реки, и богатая церковь, в которой и воры, и рыбаки могли спасать свои души и облегчать совесть. Я был здесь один раз по поручению аббата, сопровождая нашего казначея Айво, когда тот получал присланные нам из Кимпера настенные гобелены. Тогда я успел побродить вокруг гавани, наблюдая, как с кораблей и лодок выгружают рыбу, разные сундуки и мешки. А потом стоял, впитывая звуки и виды, когда какой-то рыбак вдруг заорал и швырнул к моим ногам что-то толстое и блестящее. Я глянул вниз и уставился в морду настоящей горгульи: огромный рот, похожий скорее на узкую щель, полную зазубренных зубов, вытаращенные глаза, куча рогов и шипов.
— С этим демоном можно поиграть, молодой хозяин! — захохотал рыбак, и я посмотрел еще раз, более внимательно. Да это ж рыба, просто рыба! Чудовищная рыба, несомненно, но рыба. — Это морской черт, мальчик! Похабный на вид, сущий урод, но мясо вкусное!.. — И он причмокнул губами, изобразив непристойный поцелуй. Взбешенный, я так пнул эту гнусную рыбину ногой, что она взлетела в воздух и врезала рыбаку по темечку, сбив прямо в трюм его суденышка. С других судов послышались хохот и ругательства, а Айво в этот самый момент поволок меня к нашему фургону, выкрутив мне ухо своими тонкими пальцами, привыкшими пересчитывать монеты.
А сейчас я прокрался мимо спящего у ворот стражника и нырнул в путаницу переулков, круто спускавшихся к воде. Заметили меня только жирные коты с причалов. Справа нависала громада церкви. Я поднял взгляд на колокольню, и голова закружилась. Привалившись к стене, окружавшей церковный двор, полумертвый от усталости и голодный до обморока, я осознал, что будет, если меня поймают: потащат в тюрьму и закуют в колодки как бродягу. Горожанам это доставит массу удовольствия, а потом сэр Хьюг перережет мне глотку.