Реликвии тамплиеров
Шрифт:
О еде оставалось только мечтать, так что придется довольствоваться одним сном. Я сумел кое-как перелезть через церковную стену, ободрав ладони, и мешком свалился по другую ее сторону. Пробрался сквозь густую траву и крапиву к темной купе тисов, образующих беседку свисающими до земли ветвями. Разворошив пахучие листья, я пролез внутрь, рухнул на покрывающие землю молодые побеги и мох и в тот же миг заснул.
Когда я проснулся, был уже день. Солнце пыталось пробиться сквозь завесу моросящего дождя. Капли воды с ветки надо мной падали мне на сутану. На груди уже образовалось здоровенное мокрое пятно. Я хорошо отдохнул. Интересно, сколько же я проспал? Судя по всему, продрых весь день и всю ночь. Я просунул голову между ветвями тиса и тут же дернулся назад. В двух ярдах от моего убежища стояли двое мужчин и, когда я выглянул, как раз сняли с плеч лопаты и начали копать землю. Я выругался про себя, оказавшись в ловушке неизвестно на какое время. Между тем я подыхал от голода, а здоровенный глиняный кувшин и кожаная сумка, которую эти могильщики положили на землю рядом с собой, еще больше ухудшали мое положение. Я попытался представить, что они принесли. Пиво и солонину? Овсяные лепешки? Может, мясной пирог? Нет, это было просто невыносимо! Живот забурчал, потом взвыл. Я сунул в рот край промокшей сутаны и принялся его жевать.
Могильщики копали весьма усердно, а земля, видимо, была мягкая, так что их работа продвигалась быстро. Они уже здорово углубились, выкапывая яму посреди других могильных холмиков. И я сообразил, что надо предпринять. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем они наконец погрузились так глубоко, что, когда в очередной раз нагибались, совершенно скрывались из виду. И я благословил покойника, для которого они рыли могилу. Он, видимо, был человеком важным, иначе могила для него не была бы столь глубока: могильщики уже ушли в землю футов на шесть. И теперь я видел лишь лезвия лопат, мелькавшие над краем могилы, когда они выкидывали вынутую землю. Мое время настало. Я выскочил из-под тисов, сцапал кувшин с сумкой и быстро перебрался через стену.
В тот день судьба явно благоволила к дуракам. Приземлившись на мокрый булыжник мостовой, я осознал, что прыгнул, даже не посмотрев, куда меня несет. И оказался в узком и темном переулке. Вокруг не было ни души. Из-за стены доносились слабые звуки скребущих землю лопат — значит, кражу еще не заметили. Но скоро заметят. Я убрал кувшин в сумку и засунул ее под сутану. Наплечный кожаный ремень вытянул через ворот и обвязал петлей вокруг шеи. И, как бы выхваляясь огромным пивным брюхом, двинулся к выходу из переулка.
Я осторожно выглянул на широкую улицу, что круто спускалась к реке. Там были люди, но дождь заставил их низко опустить головы. Я решил рискнуть — в таком грязном, небритом и голодном виде меня вряд ли можно было опознать — и поспешил к подножию холма, потом свернул направо. Оказавшись в оживленном сквозном проезде, тянувшемся параллельно реке, я опустил пониже капюшон и пошел дальше.
Наконец и эта улица закончилась. Я вышел за город. Невдалеке чинили сети рыбаки, промокшие и совершенно несчастные. Они не обратили на меня внимания, когда я проходил мимо, и скоро я уже достиг скал с подветренной стороны от замка. Был отлив, и река узкой лептой извивалась среди бугристых песчаных пляжей. Я нашел торчащий из песка обломок скалы и спрятался за ним, чуть выше линии прилива. Припасы могильщиков, как оказалось, состояли из здоровенного куска желтого сыра, цветом напоминавшего пятки у стариков, но вкусного и чрезвычайно твердого, двух луковиц и двух ломтей черного хлеба с куском соленого свиного сала между ними. В бутыли был крепкий сидр, свежий и отличный на вкус, хотя и кислый, как сама смерть. Я откусил от луковицы, потом от куска сыра, глотнул сидра и начал с наслаждением жевать. Потом повторил все сначала. Прикончил луковицу и большую часть сыра, выпил достаточно сидра, чтобы почувствовать его действие. Потом засунул остатки пищи обратно в сумку, подложил ее себе под голову вместо подушки и уснул спокойным сном без сновидений. Разбудили меня крики чаек. Солнце сияло вовсю. Было, наверное, часа три пополудни. Вода уже стояла высоко, и на ней приплясывали лодки. К причалам приближалась пара больших морских кораблей, а целая флотилия маленьких рыбацких суденышек выходила в море. В нескольких ярдах от берега болталась на якоре гребная лодчонка, а сидевший в ней человек водил по воде леску удочки-закидушки. Потом он поднял взгляд и заметил, что я слежу за ним. Поняв, что стою совершенно открыто, я помахал ему рукой, не зная, что еще предпринять. Рыбак помахал мне в ответ и снова стал подергивать свою леску. Видно, я не представлял для него ничего интересного. И это было хорошо, так что я отпил еще сидру и съел кусок хлеба с салом. Придется подождать до темноты, прежде чем возвращаться в город и разыскивать француза, про которого говорил Адрик. Я уселся, прислонившись к теплому утесу, зажав бутыль между ног, и стал смотреть на чаек, круживших над головой.
На темных улицах было уже почти безлюдно, но на причалах все еще царило оживление. Рыбачьи лодки приставали к берегу и уходили в море. Улов выгружали и осматривали при свете фонарей. С больших кораблей на берег сходили матросы. Интересно, который из них принадлежит сьёру де Солю? Я пробрался в город, как только наступили сумерки, не желая, чтобы меня схватила стража. Было еще слишком рано разыскивать нужную мне таверну, так что я снова отправился к церкви и пробрался на кладбище. Свежую могилу уже закопали и усыпали цветами. Над холмиком я заметил деревянную дощечку, но не смог разобрать, что за имя на ней написано. И еще раз возблагодарил неизвестного мне покойника, который, сам того не желая, снабдил меня едой, и вернулся в свое логово под тисовым деревом.
Там я сидел и ждал. В моем убежище под сенью густой листвы царила темень, хоть глаз выколи, но я был слишком возбужден, чтобы заснуть. Вместо этого я перебирал события, произошедшие в последние дни, оживляя их в своей памяти: встреча и расставание с Адриком; река Дарт в лунном свете; лисий гон. Удивительно, как быстро человеческий дух привыкает к переменам: я уже не ощущал боли от того, что пришлось расстаться с прежней жизнью. Душевные раны, подобные этой, вероятно, никогда не заживают окончательно — мне была невыносима даже мимолетная мысль о смерти Билла, потому что тогда боль вернулась бы снова, как прижатое к коже раскаленное железо, — но сейчас они понемногу затягивались, и я даже смог улыбнуться, вспомнив выпущенного из загона кабана, негодование в его свинячьих глазках, а потом страх. Сердце снова упало при мысли об Адрике, который сейчас, вполне вероятно, испытывает на себе гнев сэра Хьюго. Но я хорошо знал характер моего друга, твердый, неуступчивый и добрый, — никакому сьёру де Кервези никогда и ни за что не одолеть его, да и не понять. Я почему-то был твердо уверен, что нынешним летом брат Адрик снова отправился верхом на своем пони отыскивать новые чудеса и редкости, дабы утолить вечно снедающий его интеллектуальный голод, и всякие грязные и страшные древние артефакты, всегда пугавшие его братьев-монахов. Я выпил сидру за его здоровье и немного успокоился. Где-то высоко надо мной на дерево села сова и тихонько заухала. Еще немного погодя я услыхал, как стражник прокричал десять часов вечера. Пора было отправляться на поиски таверны «Белый лебедь».
Но сначала я прикончил сидр — следовало укрепить свое мужество и, кроме того, не хотелось таскать с собой почти пустую бутыль. Потом стащил с себя сутану и заткнул ее в дупло дерева. Теперь я выглядел как обычный деревенский парень, пока никто не присмотрится повнимательнее к моему темечку. Бутыль я оставил на свежем могильном холмике в качестве загадки для могильщиков и выбрался на улицу. Не имея понятия о тавернах Дартмута, но опасаясь привлечь к себе излишнее внимание, я не хотел никого расспрашивать и решил просто обследовать город, причем быстро. Пока что этот «Белый лебедь» мне не попадался, так что две большие улицы можно было исключить из поисков. Первым делом я решил осмотреть район причалов.
На берегу было по-прежнему оживленно, и никто не обращал на меня внимания. Дартмут тянется вдоль реки, так что мне потребовалось некоторое время, чтобы пройти вдоль доков и причалов. Здесь таверны «Белый лебедь» не оказалось, хотя было немало других шумных заведений того же рода, и у меня не раз возникало искушение зайти выпить пива и с кем-нибудь поболтать. В итоге я снова вышел на окраину города и повернул назад. Придется, видимо, сначала изучить переулки, что тянутся от реки, а потом перейти к более отдаленным улицам. Я пробрался через пару пустых дворов. Третий, как выяснилось, служил пристанищем какому-то матросу и его шлюхе, занятым своим делом, прислонившись к стене старого дома. Я выбрался оттуда, прежде чем они меня заметили, но стоны женщины и сидр, все еще согревавший мне кишки, подействовали на меня, запалив внутри огонь, неподобающий клирику. Я почувствовал, как забурлила кровь, и ощутил себя скорее лисой, за которой охотятся, но уж никак не будущим ужином этой лисы.
Четвертый по счету переулок, куда я сунулся, вдруг резко свернул вправо. Я пошел по нему, и дома сближались так тесно, что образовывали нечто вроде тоннеля. Еще один поворот, и я оказался в небольшом дворе. Его дальний конец перегораживал высокий дом, из которого на улицу просачивался свет и доносились звуки лютни. Фасад дома был оштукатурен, но бокам выступали деревянные балки, украшенные резьбой в виде смеющихся рож и животных, бегущих между дубовыми листьями, а на торчащем из стены брусе висело вырезанное из жести изображение здоровенного лебедя с короной на голове, окрашенное белой краской. Я оглянулся, но в переулке царила сплошная тьма. Что ж, настало время ступить на новый путь, каким бы долгим или коротким он ни оказался. Лучше идти вперед и покончить наконец со всем этим раз и навсегда.
Глава восьмая
Переступив порог «Белого лебедя», я словно оказался в центре огромного костра. Свечи и лампы свисали с потолка, горели во всех углах, возвышались в огромных потеках воска на столах. В конце длинного зала с низкими потолками в здоровенном камине трещали поленья. Мясо и птица жарились на противнях или свисали с медленно вращающихся вертелов перед огнем, весело кипели чайники. Я так долго болтался в мире холода и теней, что мои чувства здорово притупились. Вырезанный из жести лебедь над входом и свет внутри смешались воедино, и я на секунду даже решил, что угодил в объятия этой гигантской птицы, перья которой — языки огня, но они не обжигают, а лишь мягко ласкают лицо своими прикосновениями. Вернувшись наконец к реальности, я приблизился к камину и встал возле него как статуя, уставившись на пламя.