Реликвии тамплиеров
Шрифт:
И в самом деле, добрую часть вечера мы провели, зависая над кормой и сливая всех дурных духов в воды Жиронды. И я рассказал Биллу обо всем, что случилось после того, как сэр Хьюг де Кервези устроил нам засаду в то тихое утро. О своем бегстве из аббатства, о схватке на пирсе в Дартмуте, о Гренландии, о спасении Анны. Я проскочил эти события очень быстро, гораздо больше стремясь услышать приключения Билла, чем пересказывать собственные, хотя он время от времени останавливал меня, желая узнать все подробнее, а вот на подробностях мне как раз задерживаться и не хотелось. И когда у меня уже болела челюсть от непрерывного рассказа и мы обнаружили еще один кувшин вина без всяких трав, я ткнул Билла пальцем в грудь и сказал:
— Вот и вся моя грустная история, до самого
— Да нет, совсем не грустно. Ты жил полной жизнью, парень! Господи Иисусе! Но ты ничего не рассказал о самом важном: о леди Анне. Как ты… Пэтч, ты…
Я быстренько поднял руку:
— VassileiaАнна находится под защитой капитана де Монтальяка. Можем мы пока что не говорить о ней? В конце концов, она же племянница императора Византии, черт побери!
— Братец, я чувствую, что попал в совершенно другой мир! Мой старый друг Пэтч, этот великолепный капитан и принцесса императорского рода! Только вот чем это вы с ней занимались в городе посреди ночи, а? — Глаза его хитро посверкивали.
Я мрачно мотнул головой. Чего мне совершенно не хотелось, так это еще больше порочить Анну — ей уже и так досталось.
— Ничего особенного. Я всего лишь сопровождал ее обратно на корабль. Не важно. Ладно, какого черта, давай рассказывай о своих приключениях. Тебя что, упрашивать надо?
Я хорошо его знал, он всегда был отчаянно любопытен. Но Билл заметил, что мне не по себе, и закатил глаза:
— Тебе так хочется все узнать? Боюсь, ты сочтешь мою историю слишком пресной в сравнении с твоей собственной.
— Сомневаюсь.
— Да клянусь тебе! — Билл поднял руки знакомым жестом — он всегда так подчеркивал правдивость своих слов. И от этого выглядел еще большим мошенником и вруном, вот как сейчас. О чем я ему и сообщил. — Нет, правда, Пэтч! — возразил он. — Погоди, сам увидишь. — Он сделал хороший глоток вина и прочистил глотку, прямо как лекарь-шарлатан на сельской ярмарке. — Кистень Кервези… Это ведь был Кервези, да? Я так до конца и не понял… — Я кивнул. — Он здорово врезал мне своим кистенем…
— Мне показалось, я слышал, как у тебя треснул череп, — вставил я.
Он скривился:
— Не совсем так, братец. Удар пришелся в основном по плечам, хотя попало и башке — он рассек мне кожу отсюда и досюда. — Билл нагнулся и раздвинул волосы, показав цепочку бугристых шрамов, которые розовым шнуром тянулись от левой лопатки вверх по шее и доходили почти до темени. — Ты слышал звук треснувшей кости, но это была плечевая кость. Я упал в грязь и лежал как мертвый, и, наверное, именно эта грязь остановила кровотечение. Тебя нигде не было, да еще я помню, что лошадь барахталась в воде. Я заполз в живую изгородь и снова отключился. Слышал, как рядом ходят люди, думаю, это меня искали, но не нашли. Я все воспринимал словно издалека, а потом снова потерял сознание. Наверное, провалялся там несколько дней, точно не знаю. Когда же наконец пришел в себя, то почувствовал, что страшно голоден и каждый дюйм тела у меня либо болит, либо горит, либо чешется. Видимо, меня снедала лихорадка, потому что вся одежда была соленой от засохшего пота. И — Крест Господень! — как же от меня смердело! Ничего другого не оставалось, кроме как идти дальше, по той же дороге; и это оказалось вполне безопасно, потому что любой прохожий удостаивал меня всего одним взглядом, каким бы я ни был грязным и вонючим. Хуже всего было то, что я не мог двигать ни шеей, ни головой — это продолжалось несколько недель и, думаю, придавало мне вид настоящего сумасшедшего. В конечном счете, уже ближе к ночи, когда я тащился вперед, качаясь от боли и истощения, меня нагнал какой-то роскошно одетый князь церкви на серой лошади и с кучей сопровождающих; он почему-то решил продемонстрировать свое христианское милосердие и швырнул мне горсть монет. Очень по-христиански — заставить меня, израненного и искалеченного, ползать в пыли, ему на развлечение, собирая его щедрый дар, ну да ладно. Я купил себе еды и питья в первой же деревушке, украл там кое-какую одежду, вымылся в реке, как сумел, и направился в Лондон уже совсем другим человеком — неспособным вертеть шеей, но по крайней мере сохранившим голову на плечах. Вот так, братец!
— А потом? — спросил я в нетерпении.
— Потом я добрался до Лондона, нашел деловых партнеров папаши и отплыл во Фландрию, где вступил наемником в боевой отряд. Все в соответствии с тем планом, который мы разработали для тебя, Пэтч, помнишь? Я отлично понимал, что домой возвращаться небезопасно, да и не горел желанием объяснять все своему папаше. Но выбор был совершенно правильный, не так ли? Путь, который должен был стать твоим, в итоге привел меня к тебе! — И он удивленно помотал головой.
— Ты еще не закончил, братец, — напомнил я, теряя терпение.
— Да больше и рассказывать-то не о чем. Я нашел отряд сэра Эндрю Харди, «Черный вепрь», в Антверпене, и понравился им — к тому времени я уже мог вертеть башкой, что тоже помогло. Я… нет, правда, с тех пор ничего особенного и не произошло, Пэтч. Солдатская доля, как оказалось, — дело очень скучное. Мы болтались по всей Фландрии, набивали себе брюхо, жирели и тупели. Потом потихоньку тронулись на юг, когда чуть запахло войной, и целый месяц торчали в Бордо — только ели, пили и щупали толстых французских баб. — Билл вздохнул и посмотрел на свои ладони. — Этим мягким и избалованным ручкам, судя по их виду, скоро предстоят большие испытания, — озабоченно произнес он. — Как я понимаю, от меня может потребоваться, чтобы я занимался тем, — тут он сделал совершенно безнадежный жест и скорчил гримасу благородного возмущения и ужаса, — что называют работой.
— Это точно, работать тебе еще как придется, мой мальчик! Еще как придется! — воскликнул я и отнял у него кувшин с вином. — Для начала — хватит пить. — Мы немного померились силами, отнимая друг у друга кувшин — я пытался осушить его до дна, захлебываясь, кашляя и плюясь вином на палубу и на себя, — потом долго хохотали, до слез. Вытирая глаза, я вспомнил кое о чем и обратился к нему: — Послушай-ка, братец. Ты отлично умеешь драться! Этому типу ты очень умело проткнул глаз, прямо как опытная швея вставляет нитку в иголку. В Бейлстере тебя такому не учили. Я что-то не помню, чтобы ты таскал с собой нож.
— Ну, меня научили эти ребята. Решили, что у меня есть природные… способности. Эти наемники, они ведь сражаются за деньги. И из-за денег. И везде, где они собираются, всегда вспыхивают всякие маленькие войны, Пэтч, прямо как лесные пожары в засуху. У отряда «Черный вепрь» случилась свара с бандой каталонцев, которых вышвырнули из Греции. Они с чего-то вообразили, будто мы перехватили у них какой-то контракт… Это… это было совсем не так, как в Бейлстере, поверь мне. Ничего похожего на пьяных школяров, задирающих стражников. В отряде хотели повязать меня кровью. Затеяли драку на маленькой ярмарке во Фландрии и пихнули в самую гущу схватки. Выбор был простой: убивать или самому стать трупом. И вот он я, весь перед тобой. Потом это повторилось, и не раз. Повязали они меня кровью, это уж точно! Но, ты знаешь, в этом тоже что-то есть. Я теперь… — Он посмотрел на меня и улыбнулся: жестокая, горькая улыбка и самый честный взгляд, каким Билл одарил меня за весь этот день. — Я хорошо всему этому научился, Пэтч. Нет, мне вовсе не нравится убивать. Мне нравится сам бой, сама схватка, а вот убивать… — Он покачал головой. — Дай еще вина, пожалуйста. Прошлой ночью, брат, — это у тебя было впервые?
Я несколько ужасных секунд не мог сообразить, что ему ответить. Откуда он узнал про бордель?! Потом я понял, о чем он.
— Это не первый бой, но первый раз… — Я прижал ладони к вискам. — До этого я никогда не убивал человека. Было бы гораздо лучше, если бы мне не пришлось этого делать. Лучше бы он жил, а я валялся там мертвый…
— Но ты остался в живых. Сидишь вот тут, пьешь вино под огромным синим куполом небес. Разве плохо? Надо убивать, Пэтч, или сам станешь трупом. Я предпочитаю жить, братец. А после долгого пути, что выпал на твою долю, и всех жестоких испытаний ты, я думаю, тоже.