Реликвии тамплиеров
Шрифт:
Когда же на борту наконец восстановился относительный порядок, стало ясно, что нам придется платить за свое веселье. Жизнь на корабле во многом напоминает монастырскую, и это, вероятно, было одной из причин, почему я почувствовал себя в море как дома. Это ведь вполне самодостаточное сообщество мужчин, в котором жизнь и работа управляются боем склянок. И на корабле, и в монастыре всегда полно дел, поэтому любой ленивец — самая большая опасность для порядка, так что занятие следует найти и для него. Я провел все детство, отскребывая полы и полируя дерево в аббатстве, а теперь обнаружил, что дни мои проходят почти таким же образом. Вот почему мы с таким ужасом рассматривали тот хаос, который сотворили, стоя на палубе, перемазанные чешуей и кровью.
Палуба стала серо-розовой от растоптанных рыбьих внутренностей и расплющенных тушек. Те, что уцелели, собрали. Остальные выкинули за борт. Из трюма появился Фафнир, усы его прямо тряслись от возбуждения. Откуда-то сверху свалилась стая морских птиц, чтобы всласть полакомиться содержимым маслянистой и вонючей струи, которую «Кормаран» оставлял за кормой, улиткой ползя по чистому морю. И мы принялись за работу, смывая грязь с палубы морской водой, а потом скребли и скоблили ее с песком и кусками известняка. Это было своего рода очищение, поскольку солнце мгновенно довело все рыбьи останки до гниения, так что мы трудились в мощных ароматах разложения. Черную слизь приходилось отмывать почти со всех поверхностей. В конце концов пришлось пустить в дело щелок, отчего глаза у всех начали слезиться, а потом отмываться кислым вином. Однако прошло немало дней, прежде чем корабль — и корабельный кот — избавились от этой едкой вони.
А между тем в нашей кильватерной струе появились мелкие рыбы, приплывшие пожрать остатки нашей ловли, а потом и более крупные, чтобы пожирать мелких. Крик, донесшийся с мостика, заставил меня метнуться туда, радуя возможностью передохнуть и бросить надоевший кусок песчаника, которым я скреб палубу. Низам указывал вниз, в воду, а Анна, мудро спрятавшаяся здесь с началом свары на палубе, пританцовывала от возбуждения, а может, и от страха, потому что когда я, следуя жесту Низама, выглянул за борт, то увидел странное и поразительное зрелище. Огромные серебристо-серые рыбины размером с дельфина метались, вспарывая поверхность воды, совершенно обезумевшие от крови макрели. «Акулы», — с ужасом сказал кто-то рядом со мной. Теперь я понял, почему моряки так боятся этих тварей, больше чем кого-либо еще. Я видел, как мелкая рыба мгновенно исчезала в огромных, широко раскрытых зубастых пастях; как острые морды вспарывали воду, кидаясь на других акул и даже на чаек, которые кружили прямо над ними. Потом Анна испустила крик, полный ужаса, а пара матросов отпрыгнула от леера ограждения. Гигантская серая тварь вонзилась прямо в середину месива. Она была размером с двух быков, поставленных один за другим, ее разинутую пасть величиной с дверь усеивал целый лес изогнутых, острых как иглы зубов. Но самым отвратительным казались глаза этого чудовища: два черных провала, уставленные словно бы прямо в ночь. В них не было никакого выражения, никакого блеска, ни единого признака того, что в этой беспощадной твари дремлет хоть искорка жизни. Будто ею движет одна только безжалостная ненависть ко всему живому. Она недолго дралась с другими акулами, превратив воду в кипящее красное месиво, а когда те либо удрали, либо погибли, обратила свой гнусный взгляд на нас и кинулась прямо на руль нашего корабля. Послышался глухой удар, палуба содрогнулась, Низам отлетел и упал. Румпель пошел гулять из стороны в сторону. А потом чудовище исчезло, нырнув в те мрачные глубины, которые считало своим царством. Я обернулся в надежде обрести поддержку своих товарищей и забыть эти проклятые глаза, и увидел, что Анна в страхе всем телом прижалась к Биллу.
Никак не могу выкинуть из головы воспоминание об этом. Весь остаток того длинного дня я скреб палубу, пока руки не онемели от непрерывной работы. Но мозг-то не онемел. Еще недавно он был практически мертв, ни на что не реагировал, а теперь вдруг проснулся и закрутился, как осиный рой, а желчный привкус ревности я только что на языке не ощущал. Если бы я озаботился проконсультироваться у Исаака, тот мог бы сообщить мне, что черная желчь меланхолии, отравлявшая мое существование, теперь вытеснена избытком желтой желчи, и в результате в моем организме так нарушился баланс «гуморов» [59] , что я начал как маятник метаться из одной крайности в другую, и теперь этот холерический настрой гонит и гонит меня все дальше. Полагаю, он рассматривал всех нас как сборище сосудов, более или менее заполненных доброкачественными или злокачественными жидкостями, которые можно дополнять или сливать по его собственному усмотрению. Но я по глупости не стал его искать, а позволил этому зрелищу — Анна, прильнувшая к Биллу, — расти и расти, пока оно не превратилось сначала в нечто вроде светящегося образа Спаса Нерукотворного, а потом и вовсе обрело гигантские размеры, заполнив весь мой мир, словно нарисованное на нашем парусе. А что я, собственно говоря, увидел? Ничего особенного, просто обычное стремление обрести защиту перед лицом всепоглощающего ужаса. Да разве я сам никогда не ощущал такого? Нет, этот огромный образ ревности был продуктом моего собственного воображения, и только его одного, и, как любой художник, я начал добавлять к нему детали и подробности: Анна протянула руку к Биллу? Да, в моем воображении — протянула. Лицо Анны: она же повернулась лицом к нему — беспомощно, умоляюще? Точно, повернулась. Они обменялись взглядами, тайными, заговорщическими? Да, поглоти их обоих зубастая пасть ада, обменялись.
59
Средневековая медицина, унаследовавшая теории Гиппократа (ок. 460–370 гг. до н. э.), считала, что здоровье человека зависит от равновесия в организме «жизненных соков» или четырех основных влаг, «гуморов» ( humorна латыни значит «жидкость»): крови, флегмы, желтой желчи и черной желчи. При нарушении этого баланса возникают различные болезни; в частности, при избытке черной желчи появляется меланхолия (что по-гречески и означает «черная желчь»).
За этим последовал еще один день бесконечной работы на раскаленном добела солнце, потом еще один. И каждую ночь мне снились горькие сны. В итоге, однажды проснувшись, я обнаружил, что стало прохладнее, а с запада дует устойчивый ветер, а потом увидел Корсику справа по борту. Когда мы подошли ближе, остров превратился в высокую каменную стену, сверху прикрытую белым облаком. К полудню оно растаяло, обнажив целую коллекцию горных пиков, между которыми струились какие-то испарения. Внизу, в тени пиков, видимо, лежали городки, хотя мысль о том, чтобы жить в подобном заброшенном месте, заставила меня вздрогнуть. Низам указал мне на город Кальви и на Иль-Рус, Красный остров, а потом мы с некоторым трудом изменили курс и пошли на норд-норд-ост.
— Ветры в здешнем море переменчивые, — сообщил мне Джанни.
Подобно многим другим членам команды, он вел пиратскую жизнь и до того, как судьба забросила его на борт «Кормарана». Выходец из знатной венецианской семьи, однажды он убил в драке судью и вынужден был бежать от палачей дожа. Джанни долго занимался грабежами на берегах Италии вместе с бандой истрийских корсаров, потом воевал в отряде каталонских наемников на островах, мимо которых мы проходили несколько дней назад, прежде чем вверить свою судьбу «Кормарану», предварительно попробовав вести честную жизнь в Валенсии и чуть не превратившись в нищего.
— Этот ветер, дующий нам в спину, называется libeccio, — пояснил Джанни. — В это время года он тут свирепствует, как сам дьявол. Видишь вон те облака над островом? Ночью будет гроза, это точно, а потом поднимется такой ветер, что понесет нас до самой Пизы, да еще перебросит через горы за ней.
Он оказался прав. Пока мы шли вдоль берега к мысу Кап-Корсе, море потемнело, а облака, казалось, сгущались над нами, заполняя все небо. Было уже за полночь, когда мы обогнули мыс, — вся команда работала на палубе, — а через несколько минут вверху занялся пожар. Никогда в жизни я не видел таких молний. Они мелькали по всему небу, как спицы гигантской адской колесницы, и били в море вокруг корабля. Удары грома я ощущал всем телом, от голых подошв до постукивающих зубов. Ветер стегал нас с такой силой, что «Кормаран» чуть не ложился штирбортом в воду, и кто не успевал как следует ухватиться за леер или рангоут, кувыркаясь падал в трюм. Мы карабкались на мачту в полной тьме, каждые несколько секунд озаряемые вспышкой, казавшейся ярче и яростнее солнца, чтобы зарифить парус, и вскоре судно легло в дрейф, болтаясь на кипящих волнах. Молнии сверкали над головой, вспышки слепящего света заставляли всех замирать посреди бешеной работы, оставляя в глазах странные летучие видения, так что хоть закрывай их, хоть открывай — все равно я видел какие-то дикие лица бледных безумцев, окутанных сияющим ртутным заревом.
Сна в ту ночь не было вовсе, да и утром тоже. От Кап-Корсе до устья Арно нам требовалось пройти всего лиг двадцать, и снова предсказание Джанни обернулось истинной правдой. Мы шли с зарифленным парусом, libeccioсвирепо бил в левый борт, когда вскоре после десятой склянки на горизонте завиднелся берег Италии. И сразу после этого ветер стих и с неба исчезли последние ошметки облаков. К этому времени мы подошли уже достаточно близко к берегу, чтобы различать заросшее камышом устье Арно и, еще дальше, едва видимые очертания самого города. Мы были здесь не одни: в реку входили и выходили суда самых разных типов и видов, и я заметил напряженную готовность на лицах капитана и Жиля. Я как раз подумывал, не удастся ли урвать несколько минуток сна, когда Жиль, стоявший на мостике, поманил меня к себе.
— Хочешь увидеть Пизу? Вот и хорошо, потому что ты поедешь с нами, — сказал он, не дав мне возможности возразить. — Возьми своего друга и готовьте баркас. — Он, видимо, заметил что-то в моих глазах, потому что добавил: — Билла, своего друга. Он тоже с нами поедет.
Мне было все равно, увижу я Пизу или нет, но очень не хотелось оказаться в одной компании с Биллом. Тем не менее я стиснул зубы и заставил себя пойти туда, где он сидел, помогая Димитрию в его неустанных трудах по защите нашего оружия от морской воды, способной превратить его в сплошную ржавчину. Не улучшило настроения даже появление почти собачьей радости на его лице при моем известии.
— Давай сразу за дело, — отрывисто бросил я на случай, если ему захочется со мной заговорить. И, повернувшись на пятках, пошел обратно на корму и дальше вдоль планшира, обходя кормовую надстройку. «Баркас наверняка полон воды после шторма, — думал я злобно, — подтянуть его будет трудновато». Я уже взялся за фалинь и начал его тянуть, глядя, как баркас весело болтается в кильватерной струе «Кормарана», и отмечая, что он действительно гораздо тяжелее, чем обычно, когда рядом спрыгнул Билл, тоже ухватился за канат и мы попробовали тянуть вместе.