Рембрандт
Шрифт:
Когда это «скоро»? Бол удивленно глянул на учителя, но тот был невозмутим и подчеркнул, что мастерская будет «просторной и красивой».
– Так куда же встать? – спросил де Витте.
– Вы торопитесь?
– Не особенно. Чума вроде кончилась. Простуды стало меньше. – Доктор задорно вскинул голову, словно один победил и чуму, и простудные заболевания. И признался: – Я никогда не позировал, господин ван Рейн. Как долго это будет продолжаться?
– От одного часа до двух месяцев, – всерьез ответил Рембрандт.
– Вы, конечно, шутите…
– Спросите господина Бола.
Бол
– О боже! – воскликнул ошеломленный доктор. – Ведь вы таким манером изведете и себя и нас.
– Когда вы лечите больного, ограничиваете себя временем?
– Как вам сказать?.. В общем-то нет. Ибо болезнь сама не всегда уверена в своем течении.
Рембрандт поставил небольшой холст на мольберт.
– Так вот, господин де Витте, – сказал он, думая совсем о другом, – это мое занятие тоже вроде болезни.
– Любопытно, – произнес доктор, шаря взглядом по стенам.
– Я попрошу вас сесть на ту скамью, облокотиться обеими руками на стол и смотреть на эту вазу. Вообразите, что перед вами труп. А труп лежит на анатомическом столе.
– Надеть шляпу или без шляпы?
– Попробуем без шляпы, – сказал Рембрандт и взял палитру из рук Бола. – Свет никуда не годится. Но попробуем и так… Господин де Витте, я прошу вас чуть податься вперед. Всем корпусом.
И положил на полотно первый мазок. Чуть небрежно. Но в полную силу…
На следующий день доктор де Витте встретил в узком коридоре хирургической гильдии доктора Хартманса.
– Вас мне и нужно! – воскликнул он. – Вы, кажется, сегодня собираетесь позировать художнику?
Доктор Хартманс подтвердил, что, согласно уговору, он сегодня будет в мастерской ван Рейна.
– Поздравляю вас, Хартманс! Выпейте чего-нибудь покрепче, потому что предстоят трудные часы.
– Что так? – Доктор Хартманс улыбнулся, приготовившись услышать нечто из уст энергичного и всегда немного приподнятого де Витте.
– По-моему, мы здорово влипли.
– То есть? – Доктор Хартманс не понял, о чем речь.
– Значит, так: являюсь я собственной персоной к нашему мастеру и говорю, что я такой-то. Принимает очень учтиво, сажает на скамью и тут – начинается! – де Витте прижался к стене и захохотал. – То есть началось такое, что я даже за малой нуждой сходить не мог.
Доктор Хартманс чуточку озадачен, но никак не возьмет в толк, о чем все-таки речь и что так рассмешило доктора де Витте.
– Доктор де Витте, насколько понимаю, речь идет о сеансе…
– Вот-вот, именно! – и де Витте продолжал хохотать.
Волей-неволей и доктору Хартмансу пришлось переключиться на игривый лад.
– Надеюсь, – сказал он смеясь, – вы не опозорились?
– Кое-как удержался.
– А он?
– Кто он?
– Господин ван Рейн.
– Он был как зверь. Рычал у мольберта и рисовал.
– С чего это рычал? Он же не настоящий зверь.
– Нет, нет, настоящий! – Де Витте замахал руками. – По-моему, он натурально рычал. Он мазал, мазал кистью, пока не перемазал дюжину полотен. А может, две. И сказал, что в следующий раз мы продолжим. Я не стал спорить, бросился вон из дому, пока не лопнул мой мочевой пузырь.
– Ну знаете, господин де Витте, вы рассказали все-таки не о самом страшном… Этюды вам понравились?
– Какие этюды?
– Ну, красочные рисунки.
– Ах, вот оно что! Они называются этюдами?
– Представьте себе! Они понравились вам?
Доктор де Витте перестал подпирать стенку, отдышался и сказал после некоторой паузы:
– Я видел на холстах или картинах некоего господина, безобразно напоминавшего меня.
– Почему же безобразно?
– Не знаю. Об этом надо спросить господина ван Рейна. Одна щека заляпана одним цветом, другая – другим. А вот одежда хороша – почти как живая. И спасибо – я остался живой. А вот еще раз такое едва ли переживу.
– Вы просто непоседливы и слишком кипучи, – сказал доктор Хартманс. – Я уверен: все обойдется.
– Посмотрим, что скажете вы завтра, доктор Хартманс!
Разговор в Амстердаме. Рейксмузеум. Апрель, 1984 год.
— Господин ван Тил, заказ хирургической гильдии, по-видимому, был важным заказом…
– Да, разумеется. Не говоря уже о том, что заказ сам по себе был престижным в высшей степени, особенно для молодого художника, недавнего провинциала. Он давал возможность некоторое время жить безбедно и получать новые заказы. Вместе с достатком приходила и слава. Документов той поры сохранилось очень мало, однако можно смело утверждать – и об этом говорят сами работы, – что Рембрандт отнесся к заказу врачей весьма ответственно. Обычно он делал множество этюдов, прежде чем приступить к компоновке группового портрета. Классики, как правило, были привередливы. Позировать им приходилось подолгу. Это было утомительно, особенно тогда, когда художник попадался самоотверженный, работающий не только за деньги, но и на совесть, чувствуя ответственность перед коллегами по цеху.
– Это была большая по размеру картина. Немножко округляя, сто шестьдесят три на двести семнадцать сантиметров…
– И не только по размерам. Размеры соответствовали содержанию. Портрет был групповой. Первый для молодого художника. Требовались не только талант и мастерство, но и огромное трудолюбие. Рембрандт, несомненно, понимал, что на карту поставлено очень многое, если не все. Понимали это и Гюйгенс, и Тюлп. Тюлп верил в молодого художника… Искусство всегда нуждается в покровительстве в хорошем смысле слова. Доверие к мастеру – великая вещь.
– Доктор ван Тил, будет ли натяжкой, если сказать, что «Анатомия» была экзаменом для Рембрандта?
– Нет, не будет. Я полагаю, что Рембрандт неофициально держал экзамен на звание «великого». Это, вероятно, придавало ему силы, хотя он был и молод, и крепок. Как ни говорите, а психологическая нагрузка была немалая. Предстояло преодолеть и ее.
Разговор в Историческом музее. Амстердам. Апрель, 1984 год.
— Господин Хаак, можно ли судить об атмосфере в среде живописцев и любителей живописи в связи с заказом доктора Тюлпа?