Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)

Московкин Виктор Флегонтович

— Ну, виноват, — покаянно сказал Вася, — что теперь делать.

— Думай, что тебе делать. Додумаешься — скажешь. А я пока тебя каждый день бить буду. По арифметике. Сегодня один тумак тебе обещан, завтра будет два, послезавтра — четыре. Не пойдет на пользу — на таблицу умножения перейду.

Вася беспомощно оглянулся, ища сочувствия. Сеня смотрел выше его головы, Алеша чертил пальцем по верстаку, ничего вокруг не замечал.

— Карась! Что это он? — В голосе у Васи слышались слезы.

Алеша пожал плечами. Он

пытался вызвать хоть каплю жалости к Васе Микерину — жалости не было, скорее испытывал чувство мстительной удовлетворенности. А что? Пакости пусть не сразу, но всегда становятся известными, и люди, сделавшие их, наказываются, и это справедливо, иначе не жизнь — ложь кругом будет. Чем Васе Микерину помочь, если он сам себе не поможет? А пока Венька обещает его бить, у него больше нет никаких средств покарать за подлость, ничего ему не остается.

3

Из училища Алеша зашел к Веньке в корпус, немножко поговорил с его теткой, круглолицей, небольшого роста женщиной и очень любопытной, — после отъезда Веньки с матерью в эвакуацию она переселилась в их каморку, и теперь это было кстати: и постирает, и поесть сготовит. Что бы Венька делал один? Одичал. Хоть бы письмо отцу написать — все отдушина, но отец ушел на фронт и как в воду канул.

Тетя Нюра добрая, немножко бестолковая и сама не своя до всяких слухов.

— Сказывают, к лету война кончится. Вышибут дух из Гитлера распроклятого, — с ходу сообщила она ребятам радостно мучившую ее новость.

— Откуда? — изумились они. — По радио говорят — не похоже.

— То совсем другое радио, — простодушно поведала тетя Нюра. — Оно вернее сказывает: про будущее… Бабы передают, на базаре химандрит объявился. Сказал он: как есть, к лету кончится война. — Тетя Нюра умиленно и значительно посмотрела на них: вот, мол, что умные-то люди докладывают.

— Кто объявился? — недоверчиво переспросил Венька. Он слышал, как-то похоже называют гадалок. — Цыган, что ли?

— Какой леший — цыган! Слуга божий, химандрит. Снизошел до нас, грешных, для благодати объявился.

Венька недоуменно посмотрел на Алешу, тот сам ничего не понимал.

— Тетя Нюра, а не хиромант? Ну, который гадает?

— Во-во, бабы сказывали: гадает. Всем гадает. И хорошее гадает. Васене Потаниной про мужа нагадал. Почитай, как и наш Миша, с самого начала ни весточки, а оказался жив он, письма только не доходят.

Алеша понял, что она упомянула Венькиного отца, дядю Мишу, молчание которого угнетает Веньку.

— Потаниха с радости с себя все готова была снять, — продолжала рассказывать тетя Нюра. — За такую весть чего не отдашь.

— Взял?

— Взял хлебушка да еще кой-что. На божье дело взял.

— Путаешь церковного архимандрита с цыганом, — обозлился Венька. — Тоже мне… Еще в церковь ходишь. Химандрит! — Венька безнадежно махнул рукой.

— Передаю, что сказывали, —

обиделась на племянника тетя Нюра. — Больно вы до всего умны, ничему не верите.

— А ты не передавай глупые-то разговоры… Цыган им заливает, врет, что в башку придет, а они ему хлебушка, божья благодать…

Алеша не торопился домой и даже не подозревал, как его ждали.

Брат Панька служил в артполку стрелковой дивизии, которая в первый месяц войны формировалась в городе, в основном из местных жителей, коммунистов и комсомольцев. Заводы шефствовали над нею, пополняли вооружение, изготовляли запасные части к тягачам и автомобилям. За запчастями и была направлена машина автобатальона, и с ней приехал Панька. Одну ночь он мог побыть дома.

В первое мгновенье Алеша даже не сообразил, что за человек в военной гимнастерке, перетянутой ремнем, сидит на диване, — стриженный под нолевку, скуластый, щурит глаза и смеется. Особенно незнакомы были черные топорщащиеся усики. Бог ты мой, Панька, какой чужой с виду! Алеша от порога бросился было к нему, но что-то сдержало, наверно, эта незнакомость, появившаяся в брате, — и он ужо неторопливо подошел, протянул руку.

— Здорово!

Брат захохотал, подал свою. Рука жесткая, сильная.

— Какой серьезный-то! Аж боязно. — С Алешей Панька всегда говорил с подначкой, не изменил себе и на этот раз. — А я, тетеря, все тебя маленьким, тщедушным представлял. Запомнился ты таким, когда с матерью провожали меня. Как живешь-то? Как учишься?

— Живем, учимся, — уклончиво ответил Алеша. — Чего нам… Ты о себе давай, у вас интереснее.

— Да уж интересно, — опять хохотнул Панька.

— Может, и со мной изволишь поручкаться?

Алеша повернул голову к занавеске у кровати — сестра Галя расчесывала перед зеркалом влажные волосы. Редко-редко она вырывалась домой, чтобы помыться в бане, отдохнуть от казарменной жизни. И она сегодня показалась Алеше чем-то непохожей на прежнюю: и взгляд голубых глаз жестче, и лицо почужавшее, обветренное. А может, он и сам изменился, только не замечает этого? По-другому стал на людей смотреть?

Мать, хлопотавшая на кухне, ласково оглядывала то одного, то другого, она будто еще не верила, что в такое суматошное время судьба свела всех вместе.

— Что ты так долго? — сказала она Алеше. — Заждались мы.

— К Веньке еще заходил. Да, его тетушка от кого-то слышала, что война к лету кончится. Смешная такая тетка…

— Сам-то ты как считаешь? — спросил брат.

— Почему ты меня спрашиваешь? — обиделся Алеша: как и раньше, Панька не принимал его всерьез. — Мне неизвестно. Тебе лучше знать, когда она кончится.

— Ну, а все-таки?

— Все-таки… Если бы к лету, не было бы столько городов под немцами.

— Вот это верней, — согласился Панька. — Не дай бог, но, может, придется и тебе шинель примерять.