Ремесло сатаны
Шрифт:
От отца княжна Варвара наследовала тонко и тщательно очерченный нос с горбинкой, с нервными, трепещущими ноздрями. Руки — белые, узкие, с длинными пальцами, с ногтями-миндалинами — она тоже получила от отца. Все остальное: и рост, и волосы, пышные, густые, — все это было уже материнским благословением.
Отец и мать умерли почти вслед друг за другом, когда княжна была еще в Смольном. Единственная дочь, она вместе с громадным наследством получила неограниченную свободу. Она не спешила расстаться с нею, хотя женихов — и завидных женихов — сватался угол непочатый.
У себя
Но в Петербурге жизнь синеокой Барб была, как говорят, без сучка без задоринки. Мало выезжала, еще меньше принимала у себя и, зная свою наклонность к полноте, придерживалась темных, гладких платьев.
Вот и сейчас, беседуя с глазу на глаз с аббатом в гостиной средь китайских ваз, старинных картин в потускневших рамах и светлой людовиковской мебели с золочеными ножками и подлокотниками, переходящими в головы грифов, княжна — в черном платье. Это скрадывает пышность форм, сообщая всей фигуре что-то монашеское.
В большие зеркальные окна струится погасающий майский день. И все так спокойно и мягко. Солнце загорается бликами на большой, стоящей у окна голубой вазе, обвитой страшным драконом, зажигает теплые, трепетные искорки на орнаментном золоте широких массивных рам с потемневшими холстами.
— Вы скоро уезжаете, аббат?
— Через две, самое позднее — три недели я должен быть в Риме.
— Должны?
— Меня зовут дела исключительной важности. Я и вам, княжна, советую поспешить… иначе…
— Иначе? — подхватила Барб.
Манега, спохватившись, закусил губы.
— Может что-нибудь случиться? — с тревогой спросила княжна.
Он улыбнулся. В оскале зубов, сверкающих, крупных, было что-то хищное. Скошенный лоб Манеги и плотно прижатые к черепу уши делали эту улыбку похожей на улыбку тигра.
Она вдруг погасла. Неподвижный и строгий, почти вдохновенный был Манега.
— Кто знает, как развернутся события? Никто не знает! Один только Бог. Но, во всяком случае, я советую спешить. И если вы, княжна, явитесь в Рим неделю спустя вслед за мною, вы скорее обрадуете его святейшество своим переходом на лоно католической церкви.
— Это было давно моей заветной мечтою… А теперь, благодаря вам…
Большие синие глаза смотрели на Манегу. В этом взгляде были и экстаз, и молитвенное обожание, и самая земная влюбленность к этому «кавалеристу» в черной траурной сутане.
Княжна вспыхнула румянцем. Вся горела. Затрепетали тонкие ноздри. Вздрагивая, поднимались и опускались темные веки. Тяжело дышать, как в душный день перед грозою.
Синеокая Барб стояла на коленях, ловила его руки. Аббат не отнимал их. Упала на ковер шпилька, другая. Распружинившись, волною, тяжелой и плотной, упали волосы…
Гибким кошачьим движением аббат схватил густую прядь этих волос и, скользя пальцами все выше и выше, стиснул их до боли
Манега побледнел. Горели на щеках два алых пятна. И улыбнулся. Так улыбается, досыта полакомившись человечиной, тигр с окровавленной пастью и с капельками крови на седых «усах».
Манега вернулся к себе в «Семирамис»-отель, напоминающий мрачным фасадом своим гранитный замок.
Обеденное время. Сквозь стеклянные двери доносилиа тягучие, ноющие звуки румынских скрипок.
Международная толпа нарядным человеческим месивом наполняла обширный вестибюль.
Манега подошел к монументальному, «аршин проглотившему» блондину-портье, расшитому галунами. Аббата и человека с аккуратно подстриженной светлой бородкой в кепи с позументами разделял прилавок, покрытый стеклянной доской. Темные глаза Манеги встретились с холодными, светлыми глазами портье.
— Вы подниметесь ко мне, — тихо сказал по-немецки Алоис Манега.
— Слушаю, господин аббат, — так же тихо и так ж по-немецки ответил портье, брезгливо отмахиваясь от лепетавшего ему что-то мальчика в красной рубахе и в шапочке с павлиньим пером.
Манега занимал дорогой номер из двух комнат с ванной. Стук в дверь. Вошел портье.
Хозяин и гость обменялись рукопожатием.
— Я в вашем распоряжении, господин аббат.
— Садитесь, ротмистр Гарднер. Садитесь, курите, вот сигары. Нам есть о чем поговорить.
Адольф, главный портье «Семирамис»-отеля, опустился в кресло.
2. СОЛДАТЫ ВЕЛИКОЙ АРМИИ
Откинувшись на спинку дивана, вытянув ноги в лакированных туфельках, играя тупыми по моде кончиками из аббат молвил:
— Итак, дорогой ротмистр, вы, — нас никто, надеюсь, в подслушивает? — вы со своим паспортом гражданина свободной Гельвеции будете как за каменной стеной. Можно сказать наперед, как бы ни сложилось общее положение Швейцария останется нейтральной. Что же касается меня, в то время, как вы здесь будете нужны более, чем когда бы то ни было, я возьму на себя Рим. Вечный город обещает самом недалеком будущем сделаться интереснейшим политическим центром.
— Господин аббат говорит с такой уверенностью, словно события уже назрели.
— Натурально, милый ротмистр, события назрели! И еще как! Днем я был в посольствах и здесь, на Морской, и на Сергиевской. Люди, что называется, сидят на чемоданах…
— Странно, — задумчиво произнес ротмистр Гарднер, поглаживая светлую бороду свою, — никаких предупреждений, все тихо, мирно…
— Перед грозою всегда и солнце светит, и душно, и овладевает сонливость, а потом вдруг все небо заволакивается тучами, сверкает молния, и… вы, надеюсь, понимаете, ротмистр, мое фигуральное сравнение?