Ремесло сатаны
Шрифт:
Уплыл поезд, и в затуманенных глазах Веры Клавдиевны растаяло дорогое лицо…
Он будет писать ей, она будет этим жить, от письма до письма…
Вера начала привыкать к своему новому месту у мадам Карнац, где многое казалось ей странным. И вскоре так повернулись события и девушку подхватил такой необыкновенный и жуткий вихрь, как это бывает лишь в самых увлекательных романах…
23. «СОДЕРЖАНКА» БАНКИРА
Загадочна и темна была национальность Мисаила Григорьевича Айзенштадта. Никто не мог
— Мы — сербского происхождения… Лет назад тому триста-четыреста наша фамилия была Железновац. Но один из моих предков переселился в Австрию, и там его поспешили онемечить, навязав ему фамилию Айзенштадт. Ужасные подлецы, эти швабы… бродяги, ничего с ними не поделаешь! Такая наша славянская доля — терпеть от этих мерзавцев!
Мисаил Григорьевич заливался хриплым, веселым смехом. Колыхался животик, и свинцовые глаза его мышатами бегали во все стороны…
В качестве «серба» Мисаил Григорьевич вместе с толпой манифестировал у сербского посольства, а затем, исчезнув на две-три минуты, вынырнул вновь уже на балконе рядом с дипломатическим представителем Сербии. И толпа убедилась, что банкир свой человек в посольстве дружественной славянской монархии.
Мисаил Григорьевич не остался безучастным созерцателем, текущей действительности. Он чутко внимал всем нуждам войны, и так как ему возможно скорее хотелось перевоплотиться в Железноградова, от открыл свой собственный лазарет имени Сильфиды Аполлоновны.
Открытие, как и следовало ожидать, было пышное, в присутствии не только «свадебных», но и заправских генералов.
В газетных отчетах «среди присутствующих» упоминались министры.
Один из них поцеловал у Сильфиды Аполлоновны руку. Об этом не говорилось в газетах, но об этом живой двуногой газетой на весь город трубил сам Айзенштадт:
— А вы знаете, Перемычкин поцеловал у моей Сильфиды Аполлоновны руку. Так-таки поцеловал! Честное слово!
Враги и завистники, — а таких было много у блистательного банкира, — шутили, что этот поцелуй обошелся ему в двести тысяч, в смысле какого-то на что-то пожертвования…
Из Рима Айзенштадт получил утешительную весточку. Аббат Манега писал ему, что вопрос о камертерстве подвигается вперед весьма и весьма. Необходимо, однако, для ускорения, чтобы Мисаил Григорьевич сделал какой-нибудь нажим в сторону осязательной полезности святейшему престолу, кроме тех взносов в ватиканскую казну, которые уже переведены.
Одним из таких нажимов была бы материальная помощь католическому населению Калиша, разоренному ужасами войны.
Мисаил Григорьевич немедленно же проявил чрезвычайную заботливость и нежность по отношению к жертвам знаменитого майора Прейскера.
Но, исполняя свой долг патриота и гражданина, Мисаил Григорьевич не забывал и про свою личную жизнь.
Благодаря дипломатическому посредничеству адмирала Обрыдленко желание иметь шикарную содержанку осуществилось. Дважды в неделю Мисаила Григорьевича видели с самой модной женщиной Петрограда. Видели на Стрелке,
Сплошь да рядом бывало так: в одном автомобиле едут Айзенштадт с Искрицкой, а в другом, навстречу, Сильфида Аполлоновна с кем-нибудь. И когда обе машины равнялись, тяжеловесная банкиресса покровительственно улыбалась, поясняя лицу, сидевшему с ней рядом:
— Вы знаете, это «наша» содержанка!
Но по украинской пословице: «Як мед, та и ложкою», — Мисаил Григорьевич жалел, что Искрицкая — просто Искрицкая, без всякого титула.
— Хорошо, если бы она сделалась княгиней или даже графиней! В городе говорили бы: «Мисаил Григорьевич живет с графиней такой-то»… «У него на содержании княгиня такая-то»… Было бы очень хорошо! Ей-Богу, ничего не стоит найти какого-нибудь промотавшегося титулованного господина. Сунул ему в зубы несколько тысяч — и готово!
Мисаил Григорьевич сообщил свои планы Искрицкой. Та не имела ничего против.
Обрыдленко подучил от своего патрона эту новую миссию.
— Надо подыскать подходящего князя или, в крайнем случае, графа.
— А если не найдем ни графа, ни князя, — может быть, ограничимся бароном? Легче найти… — замкнулся Обрыдленко.
— Что такое? Адмирал, вы с ума сошли! Барон — это немец! Это непатриотично! Мы воюем с немцами, а вы навязываете мне барона! Я не хочу, да и она не захочет!
Мисаил Григорьевич знал, что все выдающиеся финансисты и банкиры Европы что-нибудь коллекционируют. Одни — гобелены, другие — старинную живопись, третьи — художественные табакерки, четвертые — оружие. Так надо. Это хороший тон. Это показатель вкуса.
Айзенштадт решил коллекционировать миниатюры. И вот под рукой были оповещены все петроградские антиквары, что буде случатся у них ценные миниатюры художественной работы, немедленно же поставить в известность об этом владельца особняка на Сергиевской Мисаила Григорьевича Айзенштадта.
Утром в своем кабинете Мисаил Григорьевич, нечесаный, немытый, в халате, закапанном свежими кофейными пятнами, беседовал с корректно одетым господином, у которого было лицо бандита — исчерна-смуглое, с крупными резкими чертами. Это был гражданин республики Никарагуа. Айзенштадт беседовал с ним относительно своего «консульства». Обладатель разбойничьей физиономии и носитель длинной, странной для уха и неудобоваримой для языка фамилии обещал устроить Мисайлу Григорьевичу пост консула республики Никарагуа в Петрограде. На письменном столе затрещал телефон. Вошедший на барский звонок лакей снял трубку.
— Алло!
— Мисаил Григорьевич дома?
— Их превосходительство дома. Кто их спрашивает?
— Антиквар Егорнов.
— Антиквар Егорнов? — повторил лакей, глядя на своего барина.
— Давай сюда трубку!
— Ну, я слушаю?
— Это вы, ваше превосходительство?
— Да, это — мое превосходительство. Что скажете?
— Есть у меня для вас две очень замечательные миниатюры. На редкость! Не угодно ли взглянуть?
— Почему нет… Вы можете их сейчас доставить? Привезите сейчас.