Ремесло. Наши. Чемодан. Виноград. Встретились, поговорили. Ариэль. Игрушка
Шрифт:
— Ого! — сказал Толстой, потирая живот. — А если бы здесь находился глаз?!.
Тетка знала множество смешных историй.
Потом, самостоятельно, я узнал, что Бориса Корнилова расстреляли.
Что Зощенко восславил рабский лагерный труд.
Что Алексей Толстой был негодяем и лицемером.
Что Ольга Форш предложила вести летосчисление с момента, когда родился некий Джугашвили (Сталин).
Что Леонов спекулировал коврами в эвакуации.
Что Вера Инбер требовала казни своего двоюродного
Что любознательный Павленко ходил смотреть, как допрашивают Мандельштама.
Что Юрий Олеша предал своего друга Шостаковича.
Что писатель Мирошниченко избивал жену велосипедным насосом...
И многое другое.
Тетка же помнила в основном смешные истории. Я ее не виню. Наша память избирательна, как урна.
Я думаю, моя тетка была хорошим редактором. Так мне говорили писатели, которых она редактировала. Хотя я не совсем понимаю, зачем редактор нужен вообще.
Если писатель хороший, редактор вроде бы не требуется. Если плохой, то редактор его не спасет. По-моему, это совершенно ясно.
Я знаю, как моя тетка работала с авторами. Я иногда присутствовал. Например, она говорила:
— Юра, у тебя здесь четыре раза встречается слово «промозглый».
— Действительно, — удивлялся Юрий Павлович Герман, — как это я не заметил?
И все же я думаю, что редактор писателю не требуется. Даже хорошему. А уж плохому — тем более.
Был, например, такой исторический случай. В одном из своих романов Достоевский написал: «Рядом находился круглый стол овальной формы...»
Кто-то прочитал это сочинение в рукописи и говорит:
— Федор Михайлович, вы оговорились, надо бы исправить.
Достоевский подумал и сказал:
— Оставьте так...
Гоголь в ранних повестях употреблял слово «щекатурка». Как-то раз Аксаков ему говорит:
— Отчего это вы пишете — «щекатурка»?
— А как надо? — спросил Гоголь.
— Штукатурка.
— Не думаю, — сказал Гоголь.
— Поглядите в словаре.
Взяли словарь Даля. Посмотрели, действительно — штукатурка.
В дальнейшем Гоголь неизменно писал — «штукатурка». Но в переизданиях это слово не исправил.
Почему?
Почему Достоевский не захотел ликвидировать явную оговорку? Почему Александр Дюма назвал свой роман «Три мушкетера», хотя их безусловно четыре?
Таких примеров сотни.
Видимо, ошибки, неточности — чем-то дороги писателю. А значит, и читателю.
Как можно исправить у Розанова: «Мы ничего такого не плакали...»?
Я бы даже опечатки исправлял лишь с ведома автора. Не говоря о пунктуации. Пунктуацию каждый автор изобретает самостоятельно.
Я думаю, тетка была хорошим редактором. Вернее, хорошим человеком, доброжелательным и умным.
Лично я хороших редакторов не встречал. Хотя среди них
Хорошего редактора я встретил лишь однажды. Кажется, на «Леннаучфильме». Это была некая Хелли Руммо. Она была эстонка и едва говорила по-русски. Слабое знание языка придавало ее высказываниям особую четкость. Она говорила:
— Сценарий хороший. Значит, его не примут...
В шестидесятые годы я начал что-то писать. Показал сочинения тетке. Тетка обнаружила в моих рассказах сотни ошибок. Стилистических, орфографических и пунктуационных.
Она говорила:
— Здесь написано: «...родство тишины и мороза...» Это неточно. Мороз и тишина — явления различного порядка. Следует писать: «В лесу было морозно и тихо». Без выкрутасов...
— Как это — в лесу? — удивлялся я. — Действие происходит в штрафном изоляторе.
— Ах да, — говорила тетка...
В те годы ей доверили литературное объединение. Из него вышло множество хороших писателей. Например, Гансовский и Пикуль.
Среди других в объединение пришел Иосиф Бродский. Тетка не приняла его. О стихах высказалась так:
— Бред сумасшедшего!
(Кстати, в поэзии Бродского есть и это.)
Бродского не приняли. Зато приняли многих других. В Ленинграде очень много поэтов. Есть три Некрасова — Владимир, Георгий и Борис...
Моя тетка была членом партии. Я ее не виню. Многие достойные и честные люди оказались в рядах коммунистической партии. Они не виноваты. Просто им хотелось жить лучше. Занимать более высокие посты...
Разумеется, тетка переживала, когда мучили Ахматову и Зощенко. А когда травили Пастернака, она даже заболела. Она говорила:
— Это политически неверный ход. Мы теряем свой престиж на Западе. Частично перечеркиваем завоевания двадцатого съезда...
За много лет тетка собрала прекрасную библиотеку. На большинстве ее книг имелись автографы. Зачастую очень трогательные и нежные.
Красочный автограф Валентина Пикуля начинался словами:
«Акушерке наших душ...»
Автограф фантаста Гансовского выглядел следующим образом:
«Через года и пространства великие — руку!..»
Как недавно выяснилось, Гансовский был стукачом. Доносил на своих знакомых.
Пикуль тоже отличился. Говорил на суде Кириллу Владимировичу Успенскому:
— Кирилл! Мы все здесь желаем тебе добра, а ты продолжаешь лгать!..
Успенскому дали пять лет в разгар либерализма.
А Пикулю — квартиру в Риге...
В старости тетка много читала. Книг с автографами не перечитывала. Возле ее кровати лежали томики Ахматовой, Пастернака, Баратынского...
Когда тетка умерла, библиотеку сразу же распродали. Предварительно брат и его жена вырвали листы с автографами. А то неудобно...