Ремиссия

У гроба Егор стоял с непокрытой головой, и снежная февральская крупка застревала в волосах ранней сединой. С почти непристойным любопытством он рассматривал изменившееся до неузнаваемости силиконовое лицо, на котором знакомым оставалось только тёмное пятнышко справа над губой – тысячу раз поцелованная родинка. Неужели это Лида?

От обжигающе-холодного ветра заслезился глаз. Егор смахнул солёную каплю, и вдруг почудилось, что застывшая Лида тоже смигнула. Бред! Он оглянулся на траурную стайку скорбящих – никто из них не выказывал ужаса. Значит, показалось…

На

***

Там, на кладбище, Егор, должно быть, и простудился. К вечеру он почувствовал характерное сухое жжение в носоглотке. И гулкую пустоту в голове, где одиноко болталось воспоминание о силиконовом лице в гробу. Зачем она?..

Простуду Егор лечил не раз проверенным способом: пропариться как следует в горячей ванне. И когда потный, с тяжело бухающим сердцем, он вылез из воды и закутался в банный халат, то в запотевшем зеркале поймал мгновенный промельк женского лица. Вот уже и глюки пошли. Всё, пора в койку!

Сон накрыл душным одеялом. На зыбком краю беспамятства Егор услышал захлёбывающийся плач грудничка: «у-а-а, у-а-а». Соседка-клуша, должно быть, разродилась – теперь этот концерт придётся слушать каждый день. И вдруг над самым ухом усталый женский голос прошептал: «тс-с-с, спи». И сразу же всё затихло. Но сон моментально слетел. Егор сел в постели и опасливо прислушался.

Будильник мертвенным зеленоватым светом возвещал полночь – час призраков. Квартира прилежно притворялась обычной, но в её фальшивой пустоте ощущалось чьё-то присутствие. Егор нервно зажёг лампу. И в стеклянной дверце шкафа увидел удалявшийся женский силуэт.

Внезапно застывшую ночную тишину расколол звонок. Одна заливистая трель, другая и следом – отишие. Егор судорожно схватил мобильник: пропущенный вызов. И имя контакта, что находился в «чёрном списке». С тех пор, как он порвал с Лидой.

Нет, этого не может быть – это болезнь насмешничает. Егор растёр ладонями пылавшее лицо. Надо уснуть во что бы то ни стало. Сегодня был тяжёлый день. А завтра всё пройдёт. Он выпил таблетку снотворного и вскоре отключился.

***

Утром действительно стало лучше. Только справа над губой пульсировала боль – там вызревал вулканический прыщ. «Обошлось», – подумал Егор и стал собираться на работу.

Он разбил яйцо над шипящей сковородой, и вместе с желтком из скорлупы выпал плотный кровяной сгусток. Егор брезгливо подцепил его кончиком ножа, но только проткнул желток и утопил в нём несостоявшегося цыплёнка. Испорченную яичницу пришлось спустить в унитаз, а для завтрака наскоро соорудить бутерброд с колбасой.

День прошел нормально, но к вечеру вернулась надоедливая гриппозная лихорадка, и Егор отпросился у шефа на пару дней – подлечиться.

В машине его стало трясти. Хотелось быстрее попасть домой, но, как назло, впереди два «счастливца» притёрлись боками и перегородили сразу две полосы. Движение встало.

Больной, измученный, Егор добрался до квартиры уже в сумерках. И с порога учуял отвратительную вонь разложения. Колбасу, что ли, забыл утром в холодильник убрать?

На столе возле чашки с недопитым кофе протухал ошмёток серо-розовой плоти. Что это? Егор подошел ближе. Дохлый мышонок – слепой, безволосый, со сморщенной полупрозрачной кожицей и тонкими лапками, пальчики которых были сжаты в гневные, обиженные на жизнь, кулачки. А ниточка белёсого хвоста делала его похожим на тампакс.

Откуда?.. Егор задохнулся от омерзения. Надо немедленно вышвырнуть эту гадость из дома. Идти на улицу уже не было сил – голова раскалывалась от боли и мучил дёрганьем проклятый прыщ.

Егор смахнул мышиный трупик на газету и понёс на балкон. Злой ветер тринадцатого этажа вырвал из рук створку остекления. Дзынь – мелким крошевом посыпались осколки: впились в кожу и окровавили руки. Мёртвое тельце упало на пол. Егор не стал поднимать – не до того. Он бросился в ванную и со страхом смотрел, как слив кружил порозовевшую от крови воду. Но как только поднял глаза – снова увидел в зеркале укоряющее лицо мёртвой любовницы. Её стертые губы что-то прошептали, но Егор не понял, что.

Он выскочил из ванной, захлопнул дверь и навалился на нее спиной – словно боялся, что Лида бросится следом. И тут же разозлился на себя: второй день он, как сопливый пацан, дёргался из-за распоясавшегося воображения. Нервы ни к чёрту! А тут ещё этот дохлый крысёныш. Так и свихнуться недолго в пустой квартире. Надо бы Светке позвонить, чтобы приехала. Но сил объясняться с ней, уговаривать не было.

Он принял таблетки, разделся и упал в кровать. Из-под балконной двери отчаянно сквозило. Завтра, всё завтра. В коридоре послышался быстрый топот крепких, словно копытца, детских пяток. Егор не успел удивиться – его мгновенно затянула вязкая топь сна.

***

Спал он урывками. И когда просыпался, осознавал боль: болела голова, зреющий прыщ над губой, иссечённые осколками руки и ещё что-то внутри, в самом подвздошьи. «Утром надо вызвать врача», – думал Егор и снова проваливался в беспамятство.

Перед утром ему приснился кошмар. Он видел молодую мать, которая грудью кормила дитя. Младенец, розовый и пухлый, как на Рождественских открытках, жадно сосал, похрюкивая и причмокивая. А мать – то ли мадонна, то ли Лида – поддерживала его за попку, с которой свешивался белёсый крысиный хвост. И улыбалась гордо и умильно. Внезапно детская кожица стала лопаться и расползаться, открывая сырую плоть. Но гниющий заживо младенец продолжал сосать, хрюкать и чмокать, как ни в чём не бывало. Как же он вонял! Егор задыхался от этой вони.

Насытившись, младенец отвалился от груди, сжал кулачки и свирепо погрозил ими. А мадонна Лида с укором посмотрела на Егора, обеими руками протянула ему кусок тухлого мяса, что минуту назад был ребёнком, и с надрывом спросила:

– Зачем ты убил моего мальчика?

– Ты сама так решила, – открестился Егор.

– Нет, это ты меня заставил.

***

На третий день Егор уже не отделял реальность от фантазмов расплавленного в жару воображения. Зато Лида перестала скрываться и освоилась в доме как хозяйка, которой мечтала стать, но так и не стала при жизни. Егор слышал, как она хлопотала на кухне: включала воду, звенела посудой. А потом возвращалась и, обжигая ухо холодом, шептала: