Ренессанс. У истоков современности
Шрифт:
Если у нас не вызывает сомнений последнее умозаключение – «и наконец, они умирают, умираем и мы, и мы и они полностью», – то нам придется согласиться и с другим постулатом: «Поэтому как можно дольше (желательно, чтобы очень и очень долго!) нам не следует лишать себя телесных удовольствий, которые нельзя вновь обрести в другой жизни»10.
Можно допустить, что Валла писал эти слова только для того, чтобы их развенчал благочестивый монах Рауденсе:
«Если бы перед вами предстал образ ангела рядом с вашей возлюбленной, то она показалась бы вам ужасной и отвратительной, и вы отвернулись бы от нее, как от омерзительного трупа, и обратили бы свой взор на прекрасного ангела, чья красота, скажу я вам, не воспламеняет, а гасит похоть
Если моя интерпретация верна, то трактат «Об удовольствии» есть не что иное, как памфлет, имевший целью помешать распространению тлетворного влияния поэмы Лукреция12. В отличие от Фичино, пытавшегося остановить заражение, Валла предпочел вскрыть абсцесс и излечить его целительными поучениями христианской веры.
Однако Поджо, непримиримый оппонент Валлы, пришел к другому выводу: форму диалога и христианскую аргументацию Валла использовал для того, чтобы прикрыть свои наскоки на христианскую доктрину. Если ненависть Поджо к врагу ставит под сомнение искренность его обвинений, то знаменитое доказательство Валлой подложности так называемого «Константинова дара» убедительно свидетельствует о том, что его никак нельзя записать в число христианских ортодоксов. С этой точки зрения трактат «Об удовольствии» можно считать сочинением радикала, лишь прикрывающегося фиговым листком христианства, поскольку автор все-таки был священником, стремившимся к тому же получить пост апостолического секретаря, которого он со временем добился.
Так что же преобладало – попытки сдержать расползание идей или стремление развенчать их? Крайне маловероятно, чтобы кто-то смог теперь ответить на этот вопрос на основе свидетельств, которых, скорее всего, не существует. Для этого необходимо иметь ясное представление о действительном положении интеллектуалов в XV и XVI веках13. Вероятно, очень незначительная часть мыслящих людей исповедовала идеи радикального эпикуреизма. К примеру, в 1484 году флорентийскому поэту Луиджи Пульчи было отказано в христианском погребении на основании того, что он отрицал чудеса и считал душу «не более чем орешком в горячем белом хлебе»14. Для многих ищущих умов Ренессанса идеи эпикурейства, привлекшие к себе внимание после возрождения поэмы Лукреция, не стали цельной философской или идеологической системой.
В то же время мировоззренческие принципы Лукреция, изложенные превосходным поэтическим языком, оказывали влияние на интеллектуалов. Особое значение имела, если так можно выразиться, «подвижность», вновь обретенная поэмой, многие столетия пролежавшей в забвении в одной или, возможно, двух монастырских библиотеках. Поэма снова пошла по рукам, а это значит, что начали распространяться и эпикурейские доводы, замалчивавшиеся и язычниками и христианами, и опасные идеи.
Поджо, словно не замечая содержания поэмы «О природе вещей», дал ей новую жизнь: сам сделал копию и отправил ее друзьям во Флоренцию. После того как сочинение вновь обрело читателя, оно столкнулось с двумя проблемами. Во-первых, чтобы ее понять, надо было владеть латинским языком. Вторая сложность заключалась в том, чтобы о ней говорить открыто и, кроме того, разобраться и серьезно воспринять идеи автора. Валла нашел способ, как выразить один из центральных принципов эпикуреизма – удовольствие есть высшее благо: изложил его в форме диалога. Эпикуреец в его диалоге отстаивает принцип удовольствия с энтузиазмом, искусностью и убедительностью, можно сказать, впервые за минувшее тысячелетие.
В декабре 1516 года, почти через сто лет после великого открытия Поджо, флорентийский синод – могущественная организация высокопоставленных церковников – запретил чтение Лукреция в школах. Изящество латыни могло побудить учителей к тому, чтобы рекомендовать поэму подопечным. Клерикалы назвали поэму «безнравственным и непристойным сочинением, проповедующим смертность души». Нарушителям грозило осуждение на вечные муки и штраф в размере десяти дукатов.
Запрет мог ограничить распространение поэмы и в какой-то степени повлиял на ее доступность в Италии, но остановить процесс уже было невозможно. Ее издали в Болонье, потом в Париже, затем она сошла и с печатного станка Альда Мануция в Венеции. Во Флоренции Филиппо Гвинти выпустил издание поэмы под редакцией гуманиста Пьера Кандидо, которого Поджо знал по службе при дворе папы Николая V.
В издание Гвинти вошли поправки, предложенные выдающимся воителем, ученым и поэтом греческого происхождения Микеле Тарканиотой Марулло. Он был настолько известен в кругах итальянских гуманистов, что его портрет написал Боттичелли. Марулло сочинял превосходные языческие гимны, навеянные лирикой Лукреция. В 1500 году он, все еще занимаясь изучением поэмы «О природе вещей», вдруг решил облачиться в доспехи и отправился из Вольтерры сражаться с войсками Чезаре Борджиа, став лагерем возле Пьомбино. Лил дождь, и крестьяне советовали ему не переходить вспучившуюся Чечину. Говорят, будто он ответил: еще в детстве цыган предсказывал, что ему опасаться надо не Нептуна, а Марса. На середине реки лошадь споткнулась и свалилась на него. По легенде, умирая, он будто бы клял богов. В кармане у него была копия поэмы Лукреция.
Гибель Марулло могла послужить предостережением – даже такой либеральный мыслитель, как Эразм Роттердамский, считал, что Марулло пишет как язычник, – но она не погасила интерес к Лукрецию. Даже у церковных владык – многие из них имели гуманистические склонности – не было единого мнения относительно вредности поэмы. В 1549 году предлагалось включить ее в Индекс запрещенных книг (отменен лишь в 1966 году), то есть сочинений, недозволенных читать католикам, но предложение было отвергнуто по инициативе могущественного кардинала Марчелло Червини, избранного впоследствии папой. (Он прослужил понтификом меньше месяца – с 9 апреля до 1 мая 1555 года.) Шеф инквизиции Микеле Гислиери тоже воспротивился запрету поэмы «О природе вещей». Он зачислил Лукреция в разряд тех авторов, чьи языческие сочинения можно читать лишь как небылицы. Гислиери, избранный папой в 1566 году, сосредоточился на борьбе против еретиков и евреев и не обращал внимания на вредоносность языческих поэтов.
Католические интеллектуалы действительно реализовывали идеи Лукреция в сочинениях, основанных на вымысле. Хотя Эразм и назвал Марулло «язычником», сам же написал вымышленный диалог «Эпикуреец», в котором один из персонажей, Гедоний, утверждает: «Нет большего эпикурейца, чем праведный христианин»15. Благочестивые христиане, постящиеся, оплакивающие свои грехи и терзающие свою плоть, конечно, не похожи на гедонистов, но они хотят жить праведно, «а нельзя жить в радости, не живя праведно».
Если этот парадокс больше напоминает демагогическую уловку, то друг Эразма Томас Мор гораздо более серьезно отображает эпикуреизм в знаменитом произведении «Утопия» (1516 год). Томас Мор, ученый, увлеченный языческими греческими и латинскими текстами, возвращенными из небытия Поджо и другими гуманистами, был и исключительно набожным христианским аскетом, носившим власяницу и истязавшим себя до крови. Острый и беспокойный ум ученого позволял ему постичь интеллектуальную силу античного мира, но католические убеждения заставляли прочерчивать четкую демаркационную линию, за которую не должен переходить ни он, ни кто-либо другой. Такими он видел «христианских гуманистов», к которым причислял и себя.
Сначала Мор выносит обвинительный приговор Англии: знать ведет праздный образ жизни, пользуясь трудом других людей, выжимает соки из арендаторов, поднимая плату за землю; аристократы и даже аббаты изгоняют бессчетное число крестьян с земель, на которых выгоднее пасти овец с более тонкой и ценной шерстью, доводя человека до нищеты и преступности; города усеяны виселицами, на которых казнят воров дюжинами без каких-либо признаков того, что эти драконовские меры отвратят людей от воровства в невыносимых условиях жизни.
Изображая гнусную английскую реальность – хронист XVI века Холиншед подтверждает, что во время правления короля Генриха VIII были повешены 72 тысячи воров, – Томас Мор противопоставляет ей вымышленный остров Утопия (название на греческом языке означает «несуществующее место»), обитатели которого убеждены: «человеческое счастье целиком или по крайней мере большей частью» заключается в достижении удовольствий [44] . Это ключевое положение эпикурейской этики, доказывает нам автор, и лежит в основе кричащего диссонанса между славным обществом жителей Утопии и его собственной порочной и безнравственной Англией. И принцип удовольствия, столь ярко выраженный Лукрецием в гимне Венере, – не декоративный элемент человеческого существования, а радикальная идея, которая, если отнестись к ней со всей серьезностью, полностью изменит жизнь человека.