Репетиция Апокалипсиса
Шрифт:
Проваливаясь «в объятья Морфея», Никонов успел понять, почему сон снова вернётся. Из-за вопроса о бессмысленности смерти. Всё правильно: если смерть бессмысленна, то и жизнь бессмысленна. Старшина Старостенко, с которым он прошёл огонь, воду и медные трубы, умирая на его руках, шептал сквозь кровавую пену о бессмысленности смерти. «Как-то бессмысленно, командир…» — жаловался он. Но в ту минуту Никонову было не до философских категорий, потому что друг и напарник умирал на руках офицера по вине этого офицера. Бой не мог завершиться…
Банальная диверсионная задача — взорвать дом и уничтожить всех его обитателей — обернулась трагедией для группы. Ах, как потом сурово рычал генерал: «Нельзя себе позволять интеллигентского сюсюканья, Никонов, нельзя, военный просто выполняет приказ, любой ценой, иначе он не военный…» Дом заминировали тихо и чётко, Старостенко со вторым — страховочным — пультом в руках уходил через внутренний дворик, и Никонов вдруг услышал его тревожный шёпот в наушнике:
— Командир, здесь дети. Меня засекли. Жду команды.
А командир растерялся. Он смотрел десятки фильмов, где дети оказывались не там и не в то время, он уже в эти мгновения понимал, что любое промедление будет стоить нескольких жизней его подчинённых. Но дать команду стрелять в детей не мог. И у Старостенко рука не поднялась. И в тот момент, когда Никонов ринулся к старшине, чтобы самому оценить обстановку, он услышал выстрелы. У Старостенко оружие было с глушителем, потому Олег сразу понял, что стреляют в него. А он не стреляет в ответ. Те, кто разрабатывает операции, почему-то никогда не берут в расчёт вездесущих детей. А те, кто раздумывает, стрелять в них или нет, не предполагает, что они могут открыть огонь первыми.
— Мальчишки… Лет десяти-двенадцати… Три дырки… Одна в печень… Стало быть, не жилец, — грустно отрапортовал старшина, протягивая пульт командиру.
— Где они?
— В дом побежали… С ними ещё девочка, лет пяти… Как теперь взрывать? Как-то бессмысленно, командир…
Никонов прорычал в ответ что-то нечленораздельное, он пытался оттащить друга с линии огня. Из дома уже выскочила охрана. Старые добрые «калаши» калибра 7,62 щедро сеяли вокруг смерть. Группа прикрытия вступила в бой.
— Я столько смертей видел, — жаловался, угасая, старшина, — вроде привык уже, своей не боялся, но тут вдруг тоскливо стало: бессмысленно всё как-то… Бессмысленно… Вроде как — за Родину, а внутри пустота… Странно, почему не больно… В душе больно, а в мясе этом рваном — нет… Мальчик этот будет резать и убивать, а девочка… Она с таким ужасом глядела…
— Старый, не умирай, а? — наивно попросил Олег.
— Ты не взрывай, командир, девочку жалко. Пацан-то злой… А девочка… Так, получится, зря я тут… Бессмысленно…
— Надо было стрелять, Старый… Я виноват, команду не дал.
— А ты бы смог? — это были последние слова старшины, и Никонов так и не понял, о чём он спрашивал: смог ли бы он дать команду или сам выстрелить в ребёнка? И до сих пор не мог ответить себе на этот вопрос.
А сон обрастал своим диким сюрреализмом: вдруг в самой гуще появлялась песочница, в которой, не обращая внимания на свист пуль, играла Алёнка. Никонов хотел броситься к ней, но абсолютно терял волю, ноги становились ватными… Или два пульта в руках превращались в кукол или пупсов… Или прикрывший его во время отхода лейтенант Завируха просил передать привет маме, хотя в реальности он ничего не успел сказать, потому что пуля из крупнокалиберного пулемёта снесла ему полголовы…
Врут все, что к кровавой бойне можно привыкнуть. Бравада. Во время хорошего боя думать о вывернутых наизнанку кишках просто некогда, подумал — и у тебя такие же… Но после… После всегда найдётся время заглянуть в лица убитым товарищам, если эти лица у них вообще остались. Можно стать суровым, можно внешне очерстветь, но если у тебя нормальное человеческое сердце, оно, как это говорят, обливается кровью.
— Скажи, Никонов, а если этот мальчик был Антихристом во плоти? А? — спросил вдруг генерал, когда гнев уже пошёл на убыль. — Ты бы тоже не стал взрывать? Может, это Гитлер в детстве. Нерон какой-нибудь…
— Хорошо быть лётчиком, — ответил Олег, — бросил бомбы, а что там внизу — ты уже никогда не увидишь.
— Ложный гуманизм, — вздохнул генерал, — ты же знаешь, мы никогда не нападали первыми… ну, за исключением Финляндии в тридцать девятом… Да и то — необходимость была… Сам понимаешь: граница в сорока километрах от Ленинграда. А этот пацан, он потом армию возглавит, которая придёт убивать наших детей.
— Придёт — повоюем, — ответил из своей комы Никонов, продолжая смотреть в умирающие глаза Старостенко. — Старый не стал стрелять, там ещё девочка была… Лет пяти…
— Ты потерял половину группы…
— Я уже написал рапорт.
— Я полагал, что ты захочешь отомстить за друга.
— Сначала надо понять, хочет ли этого он.
— Он уже ничего не хочет.
— Тогда всё бессмысленно. Он так сказал.
— Может, ты и прав, Олег, — смягчился генерал, — все когда-то устают. Кшатрии становились брахманами, брахманы кшатриями, монахи воевали на Куликовом поле, Илия Муромец ушёл в монастырь… Может, ты и прав. Я могу судить тебя только как командир, как человек — не могу. Скажи лишь: если они придут сюда, ты сможешь снова взять в руки оружие?
— Смогу, — твёрдо отозвался Никонов.
— Мы оставим тебя в специальном резерве. Настоящих офицеров и солдат осталось очень мало.
— Русских вообще мало осталось.
— Старостенко вроде украинец был, — вспомнил к чему-то генерал.
— Русский, — уверенно ответил Олег.
2
На пороге онкологического отделения Эньлай остановился. Он прошёл туда по внутреннему переходу и, сам того не замечая, ещё на середине его начал сбавлять шаг. Как и все обычные люди, Эньлай боялся смертельных болезней, ему казалось, что места, где они сконцентрированы, пронизаны невидимым поражающим полем, схожим по воздействию с радиацией. Но труднее всего было дышать запахом смерти, который, казалось, присутствовал здесь во всём…