Репетиция Апокалипсиса
Шрифт:
Давным-давно мать Эньлая работала медсестрой в хирургическом отделении. Она приходила домой вечером, и он бросался к ней, чтобы обнять, но тут же отходил в сторону, как от прокажённой, потому что она приносила на себе запах больницы. Запах смерти. Во всяком случае, именно так и никак по-другому понимал его Лю. И приходилось ждать, когда она переоденется, придёт на кухню, начнёт что-нибудь готовить… и станет пахнуть домом. Сколько ему тогда было? Лет пять-шесть?.. Он ещё не знал толком, что такое смерть, но ничто не вызывало у него такого чувства тревоги, как даже отдалённое, смутное её ощущение. Ощущение это разум останавливал на дальних подступах, защищая хлипкую нервную систему. Это был не страх вовсе, а просто полное её неприятие, основанное на чувстве несправедливости по отношению к человеку. Это было отторжение, какое свойственно здоровому организму, отторгающему чужеродную ткань или заражённый участок. И теперь — на пороге онкологического отделения — он вдруг испытал то самое детское состояние, будто подошёл к запретной зоне, пребывание в которой пронизывает весь твой организм и даже душу ионами тления. А может, зонами?
Что вообще здесь важнее: бороться за жизнь или достойно умереть? В родильном отделении принимают жизнь на руки, а здесь? Пытаются растянуть точку в отрезок или вектор? Но даже с биологической точки зрения жизнь начинается не в родильном отделении, а на девять месяцев раньше, значит, следуя логике, и здесь она не должна заканчиваться. Точнее, завершается её какая-то видимая часть…
Эти размышления как-то успокоили Эньлая, и он более-менее уверенно шагнул в коридор. Ни в ординаторской, ни на посту никого не было. Последний раз он был здесь, когда умирала девочка. Тогда ему показалось, что снующие по палатам сёстры и санитарки преодолевают своим движением плотное заторможенное время. Ту самую точку, которую они же и пытаются растянуть в отрезок. А теперь на него дохнуло забвением, будто с тех пор здесь вообще никого не было. Но ощущение было обманчивым. Он услышал из-за двери ближней палаты стон и решительно вошёл туда.
В палате располагались четыре койки и четыре тумбочки, на койках — четыре женщины разного возраста. Одна из них — молодая, но осунувшаяся до тёмных провалов в глазницах — стонала с закрытыми глазами, вторая — средних лет — лежала, подтянув колени к животу, маленькая старушка у входа прижимала к груди иконку, а дородная и, по всей видимости, самая крепкая из них женщина лет пятидесяти встретила Эньлая громкими догадками:
— Я же говорю — китайцы напали-таки! Смотри, уже и сюда добрались. Щас, бабы, нас быстро похоронят.
— Китайцы не напали, — смутился Эньлай, — я живу в этом городе.
— А что тогда? Куда всех сдуло? Марине вон, — она кивнула на стонущую, — надо срочно укол ставить, Порфирьевне, — теперь обратилась к старушке, — капельницу…
— В соседних палатах все на месте? — спросил Эньлай.
— А куда они денутся? Из камеры смертников не сбежишь.
— И врачей ни одного нет?
— Ни врачей, ни медсестёр… Ты-то кто будешь? И что, в конце концов, стряслось-то? Авария, что ли, какая? Свет погас, телевизор не идёт, воды нету… Народа на улицах нету!
— Мы не знаем, что произошло. В городе осталось несколько сотен человек. В больнице — пока один врач. Он в хирургии. Я его позову. Там ему женщины помогают. Как вас зовут?
— Глафира Петровна меня зовут.
— А меня Эньлай. Эньлай Лю.
— Лю? У-лю-лю, все собирайте по рублю. Значит, всё-таки китаец…
— Русский китаец, — поправил Эньлай. — Побудете здесь за старшую, Глафира Петровна?
— Куда деваться-то, побуду.
— Надо пройти по палатам, узнать, как состояние всех больных. Посчитать. Диагнозы бы… Воду я сейчас принесу, и заодно позову доктора.
— А Христос-то ещё не приходил? — спросила-проскрипела вдруг старушка.
От такого вопроса Эньлай растерялся.
— Я не видел…
— Да не, если б пришёл, все бы сразу узнали, — уверенно ответила сама себе старушка.
— Баба Тина, ты не отвлекай пока человека, за тобой Христос отдельно придёт…
— Не богохульствуй, Глаша, в нашей-то больнице это не шибко хорошо, — тихо ответила старушка.
— Не богохульствуй, — тихо и грустно повторила Глафира Петровна, — а чего тогда Он нас не лечит? А? Чего болезни тут распустил?
— Не распустил, а попустил — за грехи наши и к нашему же спасению, — поправила баба Тина.
— Не надо ругаться… — попросила стонавшая молодая женщина, которая в это время пришла в себя. — Больно очень, а так ещё больнее…
— А ты молись, Марина, молись, — посоветовала баба Тина.
— А ты, как там тебя, — обратилась Глафира Петровна к Эньлаю, — дуй, в конце концов, за доктором, за лекарствами, за обезболивающими, видишь же — мучаются люди.
— Зовите меня Лю, вам так проще запомнить, — сказал Эньлай и, постояв ещё мгновение, направился в коридор.
В остальные палаты он только заглянул, считая больных и вкратце объясняя, что происходит в городе. К концу своеобразного обхода понял: в онкологическом отделении больных было немного, но никто и не исчез. Во всяком случае, с подтверждёнными неутешительными диагнозами.
3
«Демократия… демократия… Слово-то какое красивое. В переводе с греческого — народовластие. А по сути? Помню: ещё докричавшиеся до криминальной революции русские рокеры осмотрелись по сторонам, изумились, увидели, для кого они расчистили сцены после комсомольских агиток, поняли, что проорали империю, и запели совсем другие песни. Правда, демос их уже почти не слышал. «Есть в демократии что-то такое, до чего неприятно касаться рукою» — это Юра Шевчук, кумир рок-интеллектуалов. Но, как только требуется мобилизация масс для выживания, массы сразу требуют того, кто будет за всё нести ответственность, — вожака, вождя, царя — как хотите. И сегодня я тому в очередной раз был свидетелем. Как это назвать? Обаяние грубой силы или чувства ответственности? Никонова признали первым почти без дискуссий и выборов. Его решительный выстрел, пресекавший любые проявления анархии, поставил точку в едва назревавшем споре. Если бы не выстрелил Никонов, пришлось бы мне кинуть в этого парня лопату… Наверное, так проходило выдвижение вождей в эпоху военной демократии, если она была…
Выборы… Есть ли у человека вообще выбор, кроме самого главного, данного ему от Бога: быть человеком или стать демоном? А ведь голосовали! Голос совали в урны! Иллюзия демократии, великий обман! Обольщённая своей значимостью толпа шелестела бюллетенями, до мордобоя спорила на кухнях, поддерживая ту или иную партию… Это уже не хождение по граблям, это последний уровень политической деградации. И всё же русские куда быстрее своих западных и заокеанских соседей поняли, что ложь может породить только ложь. Список претендентов-кандидатов всегда был изначально увечен, порядочный человек не мог туда попасть только потому, что был порядочным. Средства массовой информации, отравившись собственным ядом, уже не могли создавать иллюзию хоть какого-то народовластия. И тогда спешно в законодательном порядке начал падать порог явки избирателей: от 50% до 25%… а потом стало достаточно столько, сколько придёт к этой самой урне. Пришёл кандидат с семьёй и приспешниками — ура! Выборы состоялись! Волеизъявление народа получено, озвучено, раскручено… и выброшено на помойку на четыре ближайших года. На высшие должности, разумно возвращаясь хоть к какому-то подобию иерархии, стали назначать. Общество периодически делилось на согласных и несогласных, наших и ненаших, но, по сути, просто деградировало. Единственное, где общество оставалось собственно обществом, были церковные общины. И государство это не преминуло заметить. Армия между тем очень быстро поняла, что перестала быть народной, солдаты не захотели умирать за чьи-то откаты и награбленное у их отцов и матерей имущество, патриотическая риторика звучала как банальная демагогия, правительство в спешном порядке создавало наёмную (или как тогда говорили — профессиональную) армию, которая, в случае чего, будет стрелять в народ… Но народу к этому времени и на это было наплевать. Непассионарен он стал. Выжали из него к этому времени последние соки, а главное — выжали из души народной веру. И узловое, чего не хватало, — сосредоточенности, созерцательности, к коей располагали русских людей русские зимы. Суета поглощала всех и вся! И тут уж 99% читателей согласится: спешка! Куда бежали? Чего хотели успеть? Заработать? Нарастить комфорт? Получить инфаркт? Обеспечить детей тем, что тленно? Трудно себе представить, чтобы кто-нибудь в начале XXI века хвастался: мой прадедушка был красным комиссаром. На такого человека посмотрели бы скорее с сочувствием, чем с восхищением. Через тридцать лет так же стали смотреть на тех, кто мог бы сказать: мой дедушка был депутатом Государственной Думы такого-то созыва или, скажем, владельцем такого-то предприятия. Ну и что? А ты кто? У вас вся семья такая хитромудрая? А при товарище Сталине твой дедушка сидел бы как банальный расхититель социалистического имущества. Так что требуй льгот как незаконно репрессированный ещё до зачатия!
И мы смотрели в мутно-грязевой поток новостей (взорвали, убили, цунами, землетрясение, аномальные морозы, лесные пожары, техногенные катастрофы…) как наркоманы, сидящие на игле негатива. Чёрного! Больше чёрного! Голубой экран — чёрный квадрат! Чёрная дыра! Болевой порог давно был пройден, и сочувствие пострадавшим выражалось чаще по инерции, рефлекторно, нежели сострадающим человеческим сердцем. Когда-то Россия позорно проглотила бомбардировки Сербии и Черногории, никто особо не заступился за Ирак, и мировая закулиса медленно обкладывала со всех сторон Иран. Последнюю страну, которая открыто противостояла растущей лжи мирового правительства. США периодически проговаривались устами своих политиков: без военного вмешательства иранскую проблему не решить. Готовили, так сказать, общественное мнение к «демократической» военной операции. В то же время исламские террористы, прикрываясь Кораном, по сути, работали именно на это правительство, приближали царствие Антихриста. Полагая себя воинами джихада, поддерживали сына сатаны. Можно ли воевать с долларом, но за доллары? Не было такой фетвы, которая могла бы объяснить им их заблуждения. И что в результате? Желая максимальной защиты от того, чтобы быть взорванными в поезде, самолёте, школе, магазине, народы практически сами попросили, чтобы каждому вшили навигационный чип. А в нём и электронную идентификационную карту, и кредитку. Банальная многоходовка лукавого сработала. Вот только Иран никак не желал просто сдаваться. Пятую колонну в этой стране вычищали без экивоков на права человека и прочий гуманизм, придуманный для того, чтобы оправдывать и даже защищать пороки и предательство. Маленькой победоносной войны в Иране не получилось… И только дураки полагали, что война там идёт за ресурсы, за нефть.