Репетиция Апокалипсиса
Шрифт:
— Да уж… А меня в школе учили, что это было сделано правильно, для народа. Да и в вашем Китае тоже так учили.
— Я из России, — поправил Лю. — Я русский китаец. Русский. У меня даже вот, — он торопливо вытащил из-под ворота футболки тельник и показал его Галине Петровне.
С таким порывом, наверное, представляют доказательства невиновности в ответ на обвинения в страшном преступлении.
— Да я вижу, что ты русский китаец. А мой двоюродный дед был китайским русским. Ушёл вместе с белыми в Харбин. Видишь, как поворачивается, — успокоила его Галина Петровна.
— Ух ты, — удивился Эньлай. — М-да… Земля-таки круглая.
— А мир тесен.
— И что теперь делать? Что-то надо делать. Делать… — Лю на минуту задумался. — Я многое в жизни делал неправильно. Так много, что всё это неправильное
— Понимаю, не только понимаю, у меня всё так же. И я мучаюсь. Было бы хуже, если б мы жили с тупой уверенностью правильности всего, что мы делаем, если б мы жили самооправданием.
— Странное время… Или, как Макар сказал, отсутствие времени. Парадокс, времени нет, и времени уйма. Никуда не надо торопиться, бежать, зарабатывать, думать о том, чего ещё не хватает в жизни, потому что не хватает главного. И почему меня с того самого момента, когда всё остановилось, преследует чувство стыда? Чувство такой силы, что дышать больно?!
— Голос Бога.
— Что?
— Совесть — голос Бога, — устало вздохнула Галина Петровна. — Голос подсказывает, что правильно, а что неправильно. В суете мы иногда даже не слышим. Не стало суеты — голос стал громче. Всё просто. Есть, правда, такие, кто его с детства заглушил, чтоб не мешал делать, что вздумается.
— И что, мы снова пойдём в больницу? А потом? Я не против помогать больным, им сейчас тяжелее всех. Но что-то надо делать ещё…
— А я вот гляжу на Пантелея, он не думает, что делать ещё, он просто делает.
— И что? Я не могу думать?! — Лю вскочил на ноги. — А я хочу действовать, я думаю, я сомневаюсь, я ищу! — Он снова посмотрел на образ Спасителя: — Наташа говорила, если Он придёт, надо всё отдать, всё! А что мне теперь отдавать? У меня нет ничего! Деньги, машины, бизнес?! Дерьмо это всё! — в порыве выругался Эньлай, а Галину Петровну от его слов передёрнуло.
— Помни, где стоишь! — отрезала старушка.
И Эньлай остановился, замер, снова посмотрел в глаза Христу, упал на колени и заплакал.
— Прости меня, Господи, — прошептал он, и было это настолько искренне, что по храму полетело тихое эхо.
И вдруг Эньлая снова подбросила какая-то внутренняя сила, в глазах сияло озарение:
— Я знаю! — сказал он Галине Петровне. — Он не мог нас бросить! Это точно! Он пошлёт кого-нибудь… А может, Он Сам ходил все эти годы… между нами… Смотрел, как мы деградируем… И мы уже даже не слышали пророков, которых Он посылал. Должен кто-то прийти. Надо сказать Никонову. Макару надо сказать! — и Эньлай бодрым шагом направился к выходу.
— Слава Тебе, Господи, — перекрестилась ему вслед Галина Петровна, — по вере вашей да будет вам…
3
«Мы легко узнавали друг друга. Сначала в разговорах, в научных спорах, публикациях, но когда уровень опасности вырос, когда времени оставалось всё меньше, мы стали узнавать друг друга прямо на улицах. Для этого достаточно было пересечься взглядами. С одной стороны, это хоть как-то приглушало вселенское чувство одиночества, с другой — ещё раз подтверждало и без того обострённое ощущение приближающегося апокалипсиса. Здесь, правда, нужно сделать важные замечания: во-первых, с точки зрения верующего человека, он никогда не остаётся один, с ним всегда остаётся Бог, во-вторых, мы вовсе не походили на разного рода кликуш-пророков, которые вещали кто от имени Бога, кто от имени сатаны, кто вообще выдавал себя за мессию. В том-то и дело, мы чувствовали, но мы сомневались, мы были обычными людьми и помнили евангельские тексты. У Марка… или у Матфея читаем: О дне же том и часе никто не знает, ни Ангелы Небесные, а только Отец Мой один… А признаки, разбросанные по тексту, совпадали в человеческой истории не раз. Кроме двух: всеобщая апостасия и восстановление Храма Соломона… Хотя как говорить об апостасии в той же России? Как можно отпасть от того, с чем ещё не соединился? Народ шёл к Богу, шёл к вере, но ещё не вернулся, ещё не дошёл, вера держалась великими молитвенниками, миссионерами, мучениками, благородными людьми и стойкими мирянами. Но, может, так тоже было всегда? И может, всегда были такие, как я, с пронзительным чувством наступающего Конца Света? Но вот я встречал в толпе глаза человека и узнавал в них такой же вопрос, который терзал моё сознание, мою душу. Мы могли, не сговариваясь, остановиться, могли поговорить, а могли просто постоять рядом молча. Иногда мне казалось, что мы легко читаем мысли друг друга. Нет, не буквами и словами, не звуками, а образами. Страшными образами. И очень хотелось видеть за всем этим светлое Царство Спасителя, но не дано было нам по грехам нашим, отчего ходил за нами по пятам смертный грех уныния. Между нами не возникло братства, между нами не возникло, тем более, хоть какого-то оформленного общественного движения, между нами не возникло тайного общества, между нами была только незримая связь знания и чувства. И непонятно, что в этом тандеме было главным: знание или чувство.
Я встречал эти взгляды не только в России, я встречал их, хоть и реже, но всё же встречал в изнеженной любовью к себе и расхристанной движением антиглобализма Европе. Я поехал туда, чтобы найти Елену. Я шёл по её следам через переставшую быть славянской Варшаву, по театральным партерам Вены, по говорливым кафе Белграда, по узким улочкам Котора, у русской церкви в Париже на улице Дарю… Что она там искала? Хотела увидеть, где венчался Пикассо с Ольгой Хохловой? Я бы пошёл на улицу Лекурб, посмотреть на маленькую церковь Серафима Саровского, а ты пришла сюда, к золочёным куполам… И я стоял на улице Дарю, где была ты. Именно тут я встретил своего парижского побратима. Когда я вышел из храма, по улице шествовал какой-то очередной парад содомитов. Первой моей мыслью было, что в Париже проходит какой-то карнавал, но очень быстро по вызывающей одежде, бородатым «женщинам», по спортивным фигурам, облачённым только в трусики-стринги, я понял, что это за шествие. Нет, они никому не угрожали. Напротив, на лицах их были приветливые улыбки, зевакам они рассылали воздушные поцелуи, кидали цветы и какие-то листовки, выкрикивали что-то совсем незлобное на самых разных языках, из чего можно было сделать вывод, что это шествие интернациональное. Они были настолько приветливы, что хотелось помахать им рукой в ответ, что многие из прохожих и делали. Когда один (одна?) из них кинулся на мой изучающий взгляд, чтобы подарить мне цветок, я торопливо отвёл глаза и увидел рядом священника. Видимо, он вышел из храма следом за мной. Вид у него был несколько растерянный. Он тоже посмотрел на меня и что-то сказал на французском. Я пожал плечами — мол, не понял. И тогда он улыбнулся и повторил уже на русском:
— Времени почти не осталось.
— Я тоже это чувствую, — согласился я.
И словно в подтверждение нашего короткого диалога мимо нас прошли русские содомиты, которые нездоровой иронией и размахом превзошли всех. Они несли на плечах носилки, на которых лежал огромный, сделанный, вероятно, из какого-то пластика фаллос. На нём ёрники написали «конец света». Потому и было понятно, что идут россияне. Только русский язык позволял так невесело поиграть словами. Вдруг одна из размалёванных, как музыканты группы «Kiss», девиц выскочила из нестройных рядов и пьяно крикнула в нашу сторону:
— Батюшка, идите к нам, я хочу исповедоваться! — и раскинула полы плаща, под которым не было ничего, кроме вызывающих татуировок.
Толпа захохотала. Беззлобно, но с каким-то самоуверенным превосходством. Девицу заграбастал огромный, раздетый по пояс парень, но она продолжала ещё что-то кричать в нашу сторону.
Священник опустил глаза.
— Вы не хотите выпить? — спросил я его.
— Если только немного.
Потом мы сидели в кафе за бутылкой «Бордо» и негромко разговаривали. Разговаривали, конечно, о своих печальных предчувствиях.
— Как тут определишь Антихриста? — вопрошал я. — Все президенты умные, прилизанные, борются за мир, против бедности, борются за порядок и предлагают свои программы…
— Имя его — легион, — ответил отец Владислав. Так его звали.
— То есть — они все антихристы?
— Конечно. В каждом из нас есть часть Христа. Но в каждом по внутреннему выбору может находиться и часть Антихриста.
— Никогда об этом не задумывался.
— Мы все носители каких-то отдельных знаний. Мы встречаемся и дополняем друг друга.