Репетиция Апокалипсиса
Шрифт:
7
Всех мужчин, которые могли держать оружие в руках, Никонов расставил к окнам. Тимуру достался торец здания, выходящий окнами на новый недостроенный корпус больницы. С одной стороны, это был глухой тупик, с другой — Олег предупредил: «Если бы я готовил штурм, то отправил бы в недострой снайперов… Будь внимательнее». Напарником в это крыло вдруг напросился Михаил Давыдович, который сроду оружия в руках не держал.
— Макар с Никоновым совещаются, а мне очень надо не спать, — нерешительно объяснил профессор своё появление.
— А-а, ну не спи, — пожал плечами Тимур.
Он был явно не настроен беседовать с рыхлым интеллигентом и всем видом старался показать это.
— Понимаете, Тимур, если я засну, я могу проснуться другим человеком, — всё же пытался объяснить Михаил Давыдович.
— Все мы можем проснуться другими людьми, а можем вообще не проснуться, — сухо рассудил кавказец.
— Вам проще, вы на Кавказе сохранили дух, традиции…
— Какие дух?! Какие традиции?! Деньги — дух. Вот и всё. Деньги, понимаешь? Люди… — Тимур на минуту задумался, подбирая слова. — Короче, люди просто всё делали неправильно. Поэтому всё произошло. Думали, они умнее Всевышнего.
— Зря вы так о людях. Вот я прочитал у арабского суфиста Ибн аль-Араби, не у него, правда, самого, а у турецкого писателя Орхана Памука, который ссылается на его книгу «Печати мудрости». Но аль-Араби я тоже знаю. Так вот, он сказал: «Ангелы не могли постичь тайну создания Наместников, именуемых Людьми». Проще говоря, даже Ангелы не всё знают о людях.
— Профессор, я вообще мало знаю… Но и мне понятно, что даже люди себя не знают. Куда уж тут Ангелам. Ты что, тоже читал Коран?
— Нет, но я читал труды суфистов. Это исламские философы. Они проповедовали путь очищения. Там не было проповеди никакой войны, кроме войны со своим нафсом.
— Нафс?
— Это животная душа человека, которая толкает его вслед за страстями. Из-за нафса человек не может достичь хакика — просветлённого состояния. Не может узреть гайб.
— Дед мне что-то говорил об этом, — задумался Тимур.
— Постигший гайб — просветлённый человек, способный к истинному состраданию, прощению, милосердию…
— А! Вспомнил, дед говорил мне: Тимур, за всем, чем манит этот мир, не угонишься, просто потеряешь жизнь, лучше стать слабым мюридом, чем сильным мира сего.
— О! Да ваш дед был муршидом!
— Кем?
— Духовным наставником.
— Да, он учил… Он жил очень долго. Войну прошёл. Его уважали в селе. Очень уважали. За советом приходили. Но я был маленький, не всё понимал. Дед презрительно относился к деньгам, ненавидел роскошь, никому никогда не завидовал, не ссорился с христианами и говорил, что люди должны вернуться к земле, работать на земле, иначе они не смогут себя прокормить в последние времена.
— Вам повезло с дедом.
— Профессор, обращайся ко мне на «ты», мы же не на светской беседе.
— Ну да, ну да…
— Помню, дед иногда раскрывал газету, потом комкал её и говорил: джахилия.
— Грубость, дикость, невежество, служение материальному миру, — тут же перевёл профессор. — Видимо, ваш… твой дед, Тимур, считал, что нынешние времена близки по своей сущности ко временам доисламского периода. Христиане называют это апостасией. Временем, когда многие отходят от веры.
— Надо было слушать деда, — сам себе сказал Тимур, безотрывно глядя в окно. — А я хотел сначала машину, потом дом, большой дом на берегу моря, и чтобы меня все уважали.
Михаил Давыдович только вздохнул в ответ.
— Я тоже хотел, чтобы меня уважали. Потому вроде, с одной стороны, хвалил добро, с другой — оправдывал зло.
— С такой башкой, как у тебя, как можно ошибаться? — простовато удивился Тимур.
— Количество информации не есть знание, — грустно ответил профессор. — Как говорит Макар: человеческая мудрость очень часто, перерождаясь качественно, превращается в банальную хитрость.
— Э-э-э… — протянул Тимур, — скажи проще: иной мудрец простой хитрец.
— Гениально, — оценил упрощение формулы профессор.
В это время на этаже появился Эньлай. Он подошёл к собеседникам, выглянул в окно и спросил:
— Тихо?
— Да вроде, — ответил Тимур.
— Там внизу парламентёры появились. На чёрном «лексусе» прикатили. Зовут Никонова на переговоры. Он берёт Макара и тебя.
— Меня? — удивился Тимур.
— Тебя. Говорит, так представительнее будет.
— Э, а чё с ними разговаривать, с шакалами этими?! — возмутился Тимур. — Думаешь, стрелять не будут? Мы пока беседу-меседу будем вести, они тут всех обложат.
— Они не знают, сколько нас. В этом наше преимущество.
— Не, я валяюсь с этого мира! Тут всему кирдык приходит, а они законы устанавливают, воевать хотят, парламентёры какие-то…
— Ты идёшь? — перебил Лю.
— Иду, конечно, хочу в глаза этим шакалам посмотреть. Еду забрали, женщин забрали, гарем устроили… — Тимур уже шёл по коридору к лестнице, но вдруг обернулся и сказал Михаилу Давыдовичу: — Не спи, профессор, не спи, пожалуйста, сейчас тем более нельзя спать. В окно смотри. Понимаешь?
— Понимаю, — кивнул Михаил Давыдович, но Тимур уже переключился на Эньлая.
— Слушай, вас больше миллиарда, половину России уже отхватили, а чё ты один здесь остался? Щас бы твоих земляков сюда, с этими разобраться…
— Я русский китаец, — в который раз повторил Эньлай, — я крещёный.
— Э, а много вас крещёных?
— Много…
Михаил Давыдович слушал, как по лестнице удаляются голоса, и тревожно смотрел в окно. Он боялся оставаться один.
Глава восьмая