Репейка
Шрифт:
— Репейка! Пойдем, собачка, твой хозяин кличет тебя.
Он прицепил поводок, и они торопливо зашагали по звучно отражающим шаги улицам. Бакоди, одноглазый привратник, выглянул было из своей каморки, но тут же прикрыл и этот единственный свой глаз. Бакоди был не только привратник, но и человек тоже. Он знал, что собачонка Ихароша живет пока у аптекаря, знал, что приводить собак в больницу строжайше запрещено, но — хотя, к чести его будь сказано, не знал, что исключение лишь подтверждает правило, — все же закрыл свой единственный глаз, а немного
«Пропустил бы я их и без этого, — думал Бакоди, — хотя, ежели дойдет до Маккоша, снимет он с плеч одноглазую мою голову».
Обо всем этом Репейка не знал, а аптекарь и не желал знать. Иногда ему приходилось тянуть щенка за собой, так как Репейке очень не нравились больничные запахи, холодная белизна коридора и вообще вся эта незнакомая обстановка.
— Входите, пожалуйста, — сказала ночная сестра, — дежурный врач только что сделал ему укол, но сказал, что пользы от этого немного…
В комнате горел свет, так что здесь было покойнее, чем в предрассветном сумраке улицы. Старый мастер продолжал спать, но лицо немного ожило и руки иногда шевелились.
Вдруг он открыл глаза.
— А вот и мы, дядя Ихарош, поглядите!
Лицо старика обратилось на голос, глаза прояснились.
— Репейка, — выдохнул он и пошарил рукой по краю постели. — Репейка, песик мой…
До сих пор Репейка отчужденно озирался вокруг, но тут вдруг его глаза блеснули, и он подошел к кровати. Затем мягко приподнялся, обнюхал руку, ту самую ласковую, знакомую руку, и заскулил.
— Так вот где ты… ты здесь… — И положил голову возле руки старика. — Но теперь мы уйдем?
— Пусть у вас остается, — поглядел Ихарош на аптекаря, а аптекарь все смотрел на руку его и на щенка и думал о том, что есть вещи, которые позабыть невозможно. Но ответить не смог, да и некому, пожалуй, было уже отвечать.
Свет медленно угас в глазах восьмидесятилетнего мастера, и последний отблеск его, обратясь в росу, заблестел из-под приопущенных ресниц.
Репейка отвернулся от неподвижной руки, сполз на пол и тихо, очень тихо завыл.
Уже занимался на востоке рассвет, когда они вновь проходили мимо привратницкой, однако Бакоди словно испарился; впрочем, аптекарь не увидел бы его, даже сиди он на месте.
«Последний раз я плакал на похоронах отца», — вспомнил он, рукой вытирая глаза.
И они тихонько поплелись домой.
На улицах было еще безлюдно, но эхо шагов уже не отдавалось между стен, как ночью. Все изменилось и стало новым. Было грустно, и при этом появилось ощущение освобожденности, готовности к обновлению. Репейка обнюхал угол дома, старательно, словно разбирал какую-то надпись, и человек тоже остановился, поджидая его.
— Минуточку, — взглянул на него щенок, словно попросил прощения. — Ну, вот, мы можем идти.
Однако аптекарь все еще стоял. Он долго смотрел на щенка и, наконец, улыбнулся.
— Ты мне только одно скажи, Репейка, как, собственно, обстоит дело: ты меня унаследовал
Последующие дни были наполнены тихой суетой, и щенком занималась только Розалия. Иногда во двор выглядывал, правда, и аптекарь, но не успевал сказать нескольких слов, как за ним приходили.
— Доктор прибыл… Анна приехала с мужем… Из больницы звонят…
На третий день, однако, все стихло.
Гашпар Ихарош возвратился, как и положено, домой, к жене своей, и не было нигде ни живописца, ни бочара Яноша, не было нигде тех развеселых его дружков, которые одни могли бы еще задержать его на скромном застолье жизни.
Но Репейка ничего не знал обо всем этом, как и о том, что к аптекарю приезжал по его собачью душу сержант.
— У вас он будет без дела, а у меня великим помощником станет. Здесь же только испортится или пропадет. Я охотно заплачу за него…
— Не об этом речь, — покачал головой аптекарь, — да и вы сами, если б там оказались в ту ночь… «Пусть у вас остается», — сказал старый Ихарош, и кто же может теперь это изменить… Собака останется здесь. Испортится — ну что ж, так тому и быть, убежит — что ж, значит, убежит. Да только с чего ей убегать, обращаемся мы с ней хорошо, все у нее есть…
— Верно, все верно, — кивал сержант, — об одном только прошу, если все-таки передумаете…
— Тогда Репейка ваш, и так же, как я его получил: бесплатно.
И об этом Репейка ничего не знал.
Он без дела слонялся по двору — крысы выходили наверх только ночью, но в темноте, среди набросанных как попало ящиков, к ним было уже не подступиться.
Мирци теперь спала возле него чаще, чем возле Дамы, однако полуослепшая и полуоглохшая легавая относилась к этому равнодушно. Иногда она провожала свою воспитанницу до забора и там останавливалась, обнюхивала проем, но не пролезала в него.
— Зачем мне туда? — отворачивалась она. — Спать можно и здесь, — и тотчас ложилась там, где была: на солнце, так на солнце, в тени, так в тени. — Ты ступай себе, — оглядывалась она на Мирци, — а мне ни к чему…
Репейка теперь даже ухом не вел, когда Мирци пристраивалась под боком, а мурлыканье его усыпляло.
Ничего нового не происходило ни в доме, ни в саду. И погода словно устоялась. Луна была на ущербе. Вставала поздно и не приносила с собой ни дождя, ни ветра, лишь ночи — темноглазое преображенье природы — стали глубже и таинственней.
По ночам Репейка вскакивал на каждый шорох и летел к забору, но отара больше не приходила, а поздние прохожие даже не замечали притаившегося в тени пуми.
Но однажды на рассвете его вновь охватило трепетом напряженного ожидания. Солнце еще не встало, но во дворе было совсем светло. Явилась Мирци, оба улеглись на подстилке, и только успела кошечка запустить свою мурлыку-мельничку, как знакомый голос долго и протяжно пронесся над ними и, нарастая, громом небесным, устрашающим ревом раскатился над крышами.