Реверс
Шрифт:
А пес был ублюдком с признаками сеттера, овчарки и еще, наверное, доброй дюжины собачьих пород.
Не дойдя шагов двадцати, охотник приветственно поднял руку:
– Мир вам! Сидеть, Лакки! – и Макс с удивлением осознал, что понимает сказанное. Не мгновенно, как бывает, когда слышишь речь на родном языке, но все-таки быстро.
– Мир тебе, – ответил Патрик.
Пес сдержанно гавкнул.
– Молчать, Лакки!
Макса позабавила кличка пса. Это слово содержалось в рукописном словаре и имело значение «шапка». Если в этом мире единственной и окончательной смерти действительно не бывает возрождений из мертвых, то от пса не скрывали,
– Вы пограничники? – спросил, приблизившись, черноволосый.
– Нет, мы не пограничники, – степенно ответил Патрик. – Мы честные торговцы. Мине иссо рехе куппасими.
Он произносил слова нарочито медленно, врастяжку, да и черноволосый отнюдь не тараторил. По-видимому, сыпать слова горохом здесь было не принято. А может быть, местные жители отличались некоторой заторможенностью восприятия.
Черноволосый кивнул. Тощие рюкзаки встречной парочки, плохо вяжущиеся с образом торговцев, не заставили его выказать удивление. Наверное, на своем веку он повидал всяких торговцев.
– Мой хлеб – твой хлеб, – сказал он.
– Мой хлеб – твой хлеб, – согласился Патрик.
Кажется, это был ритуал. Черноволосый еще раз кивнул, снял с плеча ружье (Патрик заметно напрягся), положил его на камни и сел на плоский валун. Снял с другого плеча сильно потертый кожаный вещмешок, выудил из него короткую трубку, набил ее табаком из расшитого кисета и со вкусом раскурил. У его ног устроился пес и, вывалив язык, часто задышал.
Присел и Патрик. Для Макса валуна поблизости не нашлось, и он сел просто на корточки.
– Из Аламеи? – небрежно осведомился окутанный дымом черноволосый.
– Точно, – сказал Патрик.
– В Тупсу идете?
– В Тупсу.
Черноволосый помолчал, словно усвоение этой информации потребовало от него недюжинной работы ума. Затем вынул изо рта трубку и сказал:
– Позавчера туда черные воины заглядывали. Взяли дань, как всегда, никого не обидели и у всех спрашивали, не видел ли кто пограничников.
– Мы торговцы, – повторил Патрик.
– А я разве что говорю? – Черноволосый затянулся и выпустил дым из носа. – Я только говорю, что на той неделе черные поймали одного пограничника… ужас, что с ним сделали. Одежда на нем была… похожая на вашу.
– Спасибо, – сказал, помолчав, Патрик. – Мы не пограничники, но мы учтем.
– Да не за что… Слив хотите?
– Что? – не понял Патрик.
– Слив, говорю, хотите? Сливы. Плоды такие. Не вода, а жажду все-таки утоляют.
Из вещмешка появился бумажный кулек. Две сливы черноволосый протянул Патрику (тот помедлил секунду и взял), две кинул в ладони Максу, две оставил себе, а остальное аккуратно убрал в мешок. Заметно было, что он не привык транжирить свое достояние, в чем бы оно ни заключалось. Макс не удивился: в его мире, который Патрик называл Гомеостатом, прижимистость селян вошла в поговорку. Наверное, селяне везде одинаковы. А этот охотник наверняка был деревенским жителем.
Но сливы были хороши – большие, сизого цвета, твердые и сочные, с приятной кислинкой. Макс с удовольствием расправился с угощением. Степенно съел свои сливы и черноволосый.
А Патрику вторая слива не понадобилась. Он захрипел, схватил себя за лацканы куртки и кулем повалился с камня.
Даже не дернулся.
Собака втянула язык в пасть и неуверенно гавкнула.
– Спокойно, Лакки, спокойно, – проговорил черноволосый, поглаживая пса.
Только горожанин, проживший всю жизнь в умеренных широтах, может воображать, что все на свете пустыни похожи друг на друга. При слове «пустыня» ему мерещатся раскаленные барханы, караванные тропы бедуинов, миражи и редкие-редкие оазисы с десятком чахлых пальм, из чистого упрямства выросших вблизи источника мутной солоноватой воды. Возможно, еще вспомнится шустрая лисичка-фенек, бегающая ночью по барханам в поисках аппетитного скорпиона.
Теоретически горожанин знает, что бывают каменистые, глинистые и даже соляные пустыни, что пустынями нередко именуются обледенелые полярные ландшафты, – но это его не интересует. Если горожанин образован и склонен к буквоедству, он согласится признать пустыней центральные районы Антарктиды с их ничтожным годовым количеством осадков – и тут же выкинет этот вздор из головы. Пустыня там, где жарко и где песок до горизонта.
Сергею было даже очень жарко, но вот песка под ногами не нашлось бы и для того, чтобы наполнить кошачий лоток. Это была каменистая пустыня, камень на камне, и кроссовки оказались для нее не самой лучшей обувью.
Хуже были бы только валенки или ласты.
Легкие десантные ботинки – вот в чем ощущалась потребность. Но такая обувь не вписывалась в образ лоха-одиночки, то ли просто любопытствующего, то ли начинающего контрабандиста, даже не знающего, что он контрабандист.
Зато в образ прекрасно вписывались три бутылки газированной воды в рюкзаке. Три пластиковых бутылки! Лоху не полагается знать, что жить пластику в Центруме недолго – несколько часов, максимум сутки.
Затем – не врет школьная химия! – пластик неминуемо распадется на углекислый газ и водяной пар, потому что ни на что другое распадаться он не умеет. Распад подобен горению, только идет не так быстро и без пламени. Но еще до конца этого процесса нагретая бутылка от души стрельнет бешеной струей пены, прорвавшей стенку в наиболее истончившемся месте, и оросит рюкзак растяпы. Поделом дураку. Впоследствии над ним как следует посмеются – если выберется из пустыни живым.
Но должен выбраться. Пластик – пластиком, однако к поясу приторочена обыкновенная армейская фляга, тоже не пустая. В сумме получается, что можно продержаться суток двое, но вторые сутки – уже на пределе.
Самое начало обезвоживания всего лишь неприятно. Но чем дальше, тем мучительнее.
Затем позволяется испугаться смерти, открыть Проход и покинуть Центрум. Лучше сделать это вовремя, потому что с первой попытки может не получиться и еще потому, что чересчур обезвоженный человек может сознательно предпочесть быструю смерть как вполне приемлемый в его ситуации способ избежать последних, самых ужасных мучений. Разумеется, если в его состоянии вообще можно говорить о сознательном решении.
Сергей знал, что Центрум – сухой мир. После великого катаклизма, уничтожившего все подземные запасы нефти и насытившего атмосферу углекислотой, климат стал жарче, а главное, реки, начинающиеся в северных горах, обмелели за счет подземного стока. Многие и вовсе пересыхали, не добравшись до океана, и самумы заносили песком их русла. Что ж, если из земли изъять всю нефть, то где-то просядет почва, а где-то вода уйдет в подземные пустоты. Такая нужная вода…
Один в сухой знойной пустыне – это, по мнению Сергея, было несколько чересчур. Он предпочел бы Кольский полуостров с его холодом, дождями, комарьем и охочими до хариуса медведями.