Ревет и стонет Днепр широкий
Шрифт:
Петлюра молчал. Он раздумывал и прикидывал. Но ведь спокон века известно, что молчание — знак согласия, во всяком случае, не отказ, — и генерал совсем развеселился.
— Однако, господа, — воскликнул он, лукаво поглядывая из–под нависших бровей, — есть ли резон оставлять наше соглашение в этом самом… в шифре? Раз мы создали комиссию, такую широкую и… э–э–э… на таких демократических основах? Штабс–капитан, — тут же приказал он, — передайте текст соглашения в эту самую… прессу! И — провод в ставку!
Потом генерал поднялся, через стол протянул руку Петлюре и,
Но рука у Петлюры была вялой вовсе на потому, что Петлюра был ошеломлен, растерялся или понял, что его обвели вокруг пальца. Нет! Тело Петлюры находилось в состоянии расслабленности потому, что в эту минуту вовсю, с полным напряжением, работал его мозг. В голове Петлюры в этот миг родилась идея.
Идея была вот какая: а что, если — сразу и против этих и против тех? И против большевиков и против Временного правительства? Не будет ли это высшим проявлением… гм… самостийности? Большевики бьют Временное правительство, Временное правительство бьет большевиков, а он, Петлюра, то есть войска Центральной рады, колошматит и Временное правительство и большевиков? Ведь при такой ситуации ни большевикам, ни Временному правительству не победить. А? Разве не идея? Своеобразный… гм… нейтралитет, только, так сказать, навыворот?..
Петлюра приосанился. Поражение для одного из трех реально лишь в том случае, если два других станут на одну сторону. Однако быть того не может, чтобы Временное правительство и большевики объединились. Нет, это ни в коем случае невозможно. И надо действовать сразу! В конце концов, и брат франкмасон, великий мастер иоанновской франкмасонской ложи, к коей с недавних пор принадлежит и Петлюра, поучал именно так: кто действует сразу и решительно, тот побеждает. Правда, быстроту и решительность надо при этом непременно скрыть, демонстрируя свою якобы вялость и нерешительность.
Петлюра ответил слабым пожатием на крепкое рукопожатие генерала, а затем приосанился еще раз и посмотрел на сидевшую перед ним троицу даже с пренебрежением. Пожалуй, он неплохо начинает как полководец и военный стратег. Какие могут быть сомнения: он, Петлюра, полководец и стратег! Блестящий полководец и гениальный стратег! Разве не об этом мечтал он всю жизнь, еще с детства…
Петлюра сунул пальцы за борт френча, отвесил короткий поклон всем троим сразу, круто повернулся на каблуках и зашагал к двери.
На штабс–капитана у темного окна он бросил взгляд, исполненный презрения, ненависти и еще чего–то невыразимого, не совсем ясного, возможно — торжества ревнивца. Все–таки что ни говорите, а ведь к нему, Петлюре перебежала от этого задрипанного аристократишки шулявская красотка!..
Генерал и два комиссара, проводив взглядом Петлюру, недоуменно переглянулись; и с чего бы это так расхорохорился сей плюгавый земгусарик?
9
Так началась ночь — первая ночь октябрьского восстания в столице Украины.
И странным, неожиданным в пору боя был той ночью Киев.
От Дарницы и до Святошина и от Подола до Шулявки все улицы города сияли яркими огнями: уличные фонари зажжены были как в праздник. Но в домах ни одно окно не светилось: окна киевляне плотно завесили либо закрыли ставнями и крепко затянули болты.
Умолк гомон всегда суетливой толпы центральных кварталов, тихо стало в шумных парках, замер звон последнего трамвая, не грохотали колеса пролеток по мостовой.
Киев, казалось, отошел ко сну.
Не слышно было и неизменных в ночную пору песен на днепровских кручах.
Но по дворам поближе к окраинам ржали кони, застоявшись на привязи, а в горловинах улиц, уходящих к центральным кварталам, мостовые были разобраны, от тротуара до тротуара вырыты траншеи и из–за наваленного бруствером булыжника густо поблескивали острия штыков, а из глубины окопов доносились хриплые голоса. То переругивались и сыпали проклятьями, клюя носом под осенней изморосью, донцы и чехословаки — с винтовками в руках, готовые в любую минуту к бою.
Окраины, казалось, обложили центр, а центр против окраин ощетинился тысячами штыков, тоже держа окраины… в осаде.
На окраинах, как всегда, света не было. И как раз там — пускай тайком, пускай тишком, пускай притаенно — кипела сейчас жизнь.
На крылечки выходили люди — и сразу растворялись во тьме садов. В садах, под стенами домов или под заборами люди собирались по двое, по трое. Они потихоньку переговаривались. Переулками тоже пробирались люди — по одному, по двое и целыми группами. И у каждого в руках тускло поблескивал ствол винтовки. С Подола темные фигуры пробирались наверх — Глубочицей. С Соломенки — вдоль Батыевой горы до самого Киева–второго. С Телички направлялись Наводницким яром к Печерским холмам. Через Цепной мост — тихо, чуть не на цыпочках, но стройной колонной — прошел со Слободки целый отряд в сотню штыков.
Это движение — со всех окраин в сторону «Арсенала» — не прекращалось целую ночь. То рабочие заводов пробирались на помощь к восставшим арсенальцам. Пробирались, чтобы стать плечом к плечу с товарищами в предстоящем бою.
В «Арсенале» всех прибывших, которым удалось прорваться через Никольскую или Московскую, захваченные юнкерами, — встречал начальник арсенальской Красной гвардии арсеналец Галушка. Он не спрашивал, кто ты и откуда, интересовался только: сколько у тебя патронов? Тех, кто имел всего лишь одну обойму, он оставлял под стенами цехов. Тем, у кого патронов было вдосталь, он приказывал ложиться в цепь за кучами угля и штабелями шпал по «задней линии»: тут было самое опасное место, тут на рассвете следовало ожидать удара.
Впрочем, в «Арсенале» тоже было тихо, хотя и жил «Арсенал» в ту ночь бурной жизнью. Под ружьем насчитывалось уже семьсот или восемьсот бойцов. От саперов и авиапарковцев доставили несколько десятков тысяч патронов. Из конно–горной батареи — не одну сотню снарядов. К утру «Арсенал», как крепость, мог принять бой.
По цехам и двору сновали девушки: то были сорабмолки из «Третьего Интернационала», пробравшиеся через Рыбальскую улицу или с днепровских круч, чтобы принести в охапке несколько буханок хлеба либо в санитарной сумке бинты, марлю и йод.