Ревет и стонет Днепр широкий
Шрифт:
Как раз в эту минуту внимание Затонского привлекли звуки, долетевшие из–за угла Бибиковского бульвара. Притаившуюся тишину замерших кварталов вспугнул какой–то неопределенный, поначалу непонятный шум. Будто одновременно встряхивали многочисленными грохотами бабы у гумна, просеивая горох. Гроханье это заметно приближалось — из–за угла Бибиковского.
Теперь уже и Затонскому стало ясно, что это действительно грохот сотен обутых в сапоги ног по мостовой — шаг не строевой, но в ритме похода. Да уже можно было увидеть и самих солдат. Из–за угла бульвара, пересекая Владимирскую, показались первые ряды. Солдаты были в железных фронтовых касках, в английских
Затонский выскочил прямо через окно — с двухметровой высоты — в университетский сад и садом побежал к стене, выходившей на бульвар.
Прямо по клумбам астр Затонский добежал до университетской стены, подпрыгнул, ухватился за край — и вот он уже наверху. Осколки битого стекла по ребру ограды порезали ему ладони.
Да, не было никаких сомнений: чехословаки — винтовки на ремне за спиной, у пояса патронные сумки и гранаты — двигались вниз к Бессарабке; голова колонны подходила уже к гостинице «Палас», а хвост колонны скрывался за следующим углом, на Безаковской, может быть даже у вокзала. Дивизия? Одна, две? Может быть, корпус?
Что делать? А что можно было сделать? И вот Затонский стоял на стене и говорил.
Чехословацкие воины шли — рота за ротой, батальон за батальоном, вооруженные до зубов, готовые с ходу вступить в бой, — а руководитель городского штаба восстания в Киеве стоял на стене, обращаясь к ним с речью, и голос Затонского гремел в тиши замерших кварталов центра.
Затонский говорил:
— Товарищи! Чешская революционная армия создана для того, чтобы воевать против Австрии — за свободу и независимость Чехии! Братья! Не вмешивайтесь во внутреннюю борьбу на полях России и Украины! Вы не можете быть судьями в борьбе партий украинского и русского народов…
Чешские воины искоса поглядывали на невесть откуда взявшегося оратора на стене, потом отводили глаза и шли потупившись. Что говорит этот чудной человек, ероша бороду и поблескивая стеклышками очков? Не быть судьями между украинским и русским народом?.. А какие ж они судьи? Они — солдаты: получили приказ и идут, куда приказано. Не вмешиваться во внутреннюю борьбу, воевать против Австрии, за свободу и независимость Чехии? Так оно и есть. Для того они и бросили оружие, когда были солдатами армии императора Австрии Франца–Иосифа, подняли руки вверх и перешли на сторону армии революционной России. Чтобы воевать против Австрии, за свободу и независимость Чехии!
— Товарищи! Братья! — кричал Затонский. — Не идите против украинского и русского народов! Не допустите, чтобы ваше оружие обагрилось кровью славян и пролетариев!
Против славян и пролетариев? Что он там мелет? Ведь они борются за чешский и словацкий народы. Они славяне и пролетарии.
Шаркая тяжелыми бутсами, горбясь под тяжестью боевой амуниции, воины–чехословаки шли понурившись… Им хотелось домой, в Чехию и Словакию, им еще идти и идти — сквозь бои и сраженья, проливая кровь и отдавая жизнь. И вот вдруг по дороге какая–то заваруха. Они должны были пройти и через это. Они угрюмо слушали чудного оратора, искоса поглядывали на него, отводили глаза и начинали смотреть себе под ноги.
Затонский уже спрыгнул со стены на тротуар. Он стоял на мостовой — словно хотел загородить дорогу, хватал солдат за рукава — словно хотел остановить каждого:
— Товарищи! Братья!..
Воротник у него расстегнулся, галстук съехал на плечо. Вдруг из рядов одной роты выбежал солдат и схватил Затонского за руку.
— Туварищ! — сказал он. — Есм социаль–демократ. Имею фамилию Муна. Знаю вас по комитету киевских большевиков. Есм также член чехословацкого комитета в Киеве. Туварищ, мы должны остановить поход наших воинов! Мы остановим! Туварищ, идем…
И они побежали — украинский большевик Затонский и чешский социал–демократ Муна. Они еще не знали, что будут делать, но они должны были действовать… Остановить чехословацкую бригаду, которую бросали в бой против украинских и русских рабочих и крестьян. Это они знали. И больше они не знали ничего.
А вечер уже уступал место ночи.
8
Петлюра сидел в кабинете командующего Киевским военным округом и поглядывал вокруг.
В кабинете было уютно. Яркий, но смягченный матовым абажуром свет источала сверху, из–под потолка, огромная и массивная, как церковное паникадило, хрустально–бронзовая люстра. На стене, в тяжелой, золоченой багетной раме, добротная копия репинского шедевра: запорожцы пишут письмо турецкому султану.
Генерал–лейтенант Квецинский утонул в тяжелом кожаном кресле за таким же тяжеленным, мореного дуба с инкрустациями, письменным столом. В кресле перед столом — справа и слева — разместились неразлучные советники командующего, комиссары Временного правительства: комиссар штаба Кириенко, русский эсер, и комиссар губернии, украинский социал–демократ Василенко.
Петлюра сидел против генерала, на стуле перед приставным, для посетителей, столом. Впрочем, здесь, в штабе, он и был только посетителем.
Старший офицер для особо важных поручений, штабс–капитан Боголепов–Южин — согласно субординации — держался на расстоянии, у окна. В руке у него был блокнот — для несложных записей, но смотрел он в окно. За окном он не видел ничего — ночь, но окно выходило на Банковую улицу, глядело мимо причудливого дома архитектора Городецкого вниз, на скверик перед театром Соловцова и на фонарь возле шлейферовского фонтана в стиле неогрек; а с этим фонарем у штабс–капитана были связаны совершенно свежие и уж никак не приятные воспоминания. Начинались они острым зудом ниже поясницы, обдавали морозом спину, холодили хребет до самого верха и тогда лишь достигали сознания. А в сознании штабс–капитана жила сейчас одна мысль: поймать шулявскую красотку анархистку, брошенную им любовницу, заголить прекрасные белые ягодицы и отхлестать плетью–свинчаткой. Еще жило в сознании офицера: так же расправиться вообще со всей чернью и залить большевистской кровью матушку Русь.
— Штабс–капитан! — окликнул Квецинский.
Боголепов–Южин вытянулся — его точно колом поставило, потому что от резкого движения обожгло болью всю спину.
— Пишите! — приказал генерал. — Пишите так…
— Открытый текст? Или шифровка?
— М… м… м?.. — генерал бросил вопросительный взгляд на Петлюру.
— Лучше будет шифровать, господин генерал, — поспешно ответил Петлюра.
Генерал посмотрел на комиссара Кириенко справа и комиссара Василенко слева. Те пожали плечами.