Ревет и стонет Днепр широкий
Шрифт:
— Фьюить! — раздался совсем рядом с ним свист. Свистел, заложив пальцы в рот, Мишко Ратманский. Мишко, с которым плечом к плечу бежали в цепи против юнкеров.
— Долой! — звучало уже со всех сторон. — Не хотим в «вильные козаки»! Да здравствует Красная гвардия! Долой приспешников контрреволюции! Да здравствует власть Советов на Украине!
Бледное как полотно лицо Флегонта стояло прямо перед глазами Данилы.
Данила переложил винтовку из правой руки на согнутый локоть левой, чтоб было удобнее, и тоже сунул пальцы в рот.
Из устья Владимирской, от Ирининской
Данила набрал полные легкие воздуха и свистнул что было сил. А свистел он громче всех на Печерске.
— Фьюить!.. Фьюить!.. Фьюить!.. — неслось уже со всех сторон.
— Долой! — ревели две тысячи красногвардейских глоток.
Кое–кто с пылу хватался и за винтовку. Но тут же и оставлял. Ведь на смотр генеральный секретарь приказал выйти как на парад: с пустыми патронташами, с незаряженными винтовками.
2
Попытка Центральной рады объявить пролетарские отряды красногвардейцев сотнями и куренями «вильных козаков» дала, оказывается, совсем противоположный эффект.
Штаб киевской Красной гвардии выпустил воззвание:
«Товарищи рабочие всех заводов, фабрик и мастерских! Открывайте запись в Красную гвардию!.. Да здравствует народовластие!»
И вот снова прокатилась по Киеву волна митингов. Это были многолюдные и бурные митинги, и решение на митингах принималось только одно, совсем короткое!
— Оружия!
Вооруженное восстание окончилось, но сейчас оружие оказалось чуть ли не более необходимым, чем во время самого восстания.
Впрочем, дело обстояло совсем не просто.
«Ридный курень», еще летом созданный Центральной радой из рабочих, почти в полном составе принимал участие в восстании против Временного правительства, но теперь по призыву Центральной рады объявил себя рабочей сотней «вильных козаков».
Иван Брыль и Максим Колиберда, разумеется, тоже пришли на арсенальский митинг.
Сперва они смирно стояли в сторонке: Красная ли гвардия или «вильные козаки» — все равно проливать кровь, а они были только за полный мир на земле. Да и неловко было как–то смотреть людям в глаза, особенно тем, с кем в цехе рядом стояли у станков. Иван Антонович отводил взгляд от тех, кто принимал участие в восстании. Максим Родионович отворачивался от тех, которые теперь шли в «вильные козаки»: были ведь когда–то вместе в «Ридном курене».
Только когда новоявленные «вильные козаки» — набралось их и среди арсенальцев с полсотни — построились и с винтовками на плече промаршировали с заводского двора, старый Брыль не выдержал и крикнул им вдогонку:
— Раскольники пролетарского единства!
Митинг вслед новоиспеченным «вильным козакам» свистел и кричал «долой».
С этим вопросом, следовательно, покончено — и Максиму с Иваном сразу стало легче. Впрочем, им и вообще было сейчас легче: ведь они снова вдвоем, вместе, снова неразлучные друзья и побратимы.
Вторым вопросом на митинге стоял созыв съезда.
Иванов — бледный, почти прозрачный, едва держась на ногах после приступа болезни, — докладывал: терпеть над собой власть Центральной рады, поскольку она состоит преимущественно из буржуазных деятелей и представителей соглашательских партий, а большевиков, которые вели за собой народ в октябрьском восстании, в ней и вовсе нет, — невозможно! Пускай высший орган власти на Украине и называется Центральной радой, как–то он должен же называться, но признает ее народ лишь в том случае, если она будет рабоче–крестьянской. Партия большевиков, Совет фабрично–заводских комитетов и Центральное бюро профессиональных союзов сказали уже свое слово. Теперь обращаемся к вам, товарищи пролетарии, — пускай каждый спросит у своего сердца и классового сознания: быть или не быть на Украине съезду Советов для избрания верховного органа власти — хотя бы и вопреки проискам нынешней Центральной рады?
Иван Антонович толкнул под локоть Максима Родионовича:
— Как полагаете, кум–сваток?
— А какая будет ваша думка, сват–куманек?
Теперь, после примирения, Иван Антонович и Максим Родионович были предельно внимательны и предупредительны друг к другу: ныне, прежде чем что–нибудь решить, они непременно спрашивали друг у друга совета.
— Да нет же! — настаивал Иван Антонович. — Уж скажите, прошу вас, кум, вы!
Во имя возрожденной дружбы Иван Антонович готов был поступиться даже своим непререкаемым меж них прежде авторитетом.
Максим Родионович затоптался на месте, словно намереваясь куда–то бежать: принимать решения, да и высказывать свои мысли первым было для Максима Родионовича делом вовсе не простым. Но кумова толерантность ему льстила.
— Что ж, — задергал он то одним, то другим плечом, — дело вроде честное: мир — большой человек! А съезд — оно же вроде самый большой мир. Да и мирное это дело — съезд… Хотя, с другой стороны, если взглянуть, так сказать, научно на исторический процесс, то Всероссийский съезд видели, кум–сваток, какой кутерьмой закончился — с пролитием крови.
Иван Антонович почесал затылок. Кум был прав. Ну, пускай в Петрограде большого кровопролития и не было, но вот, скажем, в Москве, в Киеве или в Виннице таки покропили мостовые пролетарской кровью.
Иван Антонович и Максим Родионович переглянулись: вспомнилось каждому из них, как муторно им стало, когда все пошли с оружием, чтоб принять участие в восстании, а они двое рыдали друг у друга на груди — одинокие, всеми покинутые…
Но частное совещание между старыми друзьями затянулось, а митинг уже гремел выкриками:
— Требуем съезда!.. Переизбрать Центральную раду!..
Иван Антонович с Максимом Родионовичем тоже закричали:
— Да здравствует социал–демократия! Созвать съезд Советов и пролетарского единства!
И митинг продолжал бурлить. Ораторы один за другим выходили на трибуну и припоминали Центральной раде все ее грехи: предала пролетарское восстание, вместо Советов на местах признает старые земские органы, пропускает на Дон, к контрреволюционному генералу Каледину, вооруженных юнкеров и офицеров.