Ревет и стонет Днепр широкий
Шрифт:
Петлюра поощрительно улыбнулся:
— Не бойтесь, господин по… сотник, — Петлюра подчеркнул новое звание офицера в армии Центральной рады, — наш с вами разговор будет дружеским, и позвал я вас только потому, что исполнен к вам доверия.
Алексаша, ошарашенный, молчал. С чего бы это главному украинскому националисту питать к нему, махровому украинофобу… дружеские чувства?
Петлюра подождал минутку, потом решил прийти очумевшему офицеру на помощь:
— Видите, поручик, скажу наперед: я вполне понимаю… гм… как бы это сказать — ваши чувства доблестного офицера, верного присяге и своему офицерскому долгу… Словом, и имею в виду те лозунги, под которыми собирает вокруг себя офицерство
Алексаша смотрел на Петлюру. Заговорить он не мог и не осмеливался.
— Мне только хотелось бы знать, остаются ли в вашей душе неизменными и ваши… гм… чувства к нашей с вами неньке Украине? Имею в виду ту ночь, когда надо было решать — либо так, либо так: против Украины или с Украиной, — и вы смело взяли оружие и стали на защиту интересов украинской государственности.
Алексаша заморгал: речь ведь шла о ночи, когда восставшие уже потурили штаб, и надо было решить только одно — бежать с побежденными или остаться с победителями; погибнуть или — для видимости — прикинуться, что и ты с этими самыми… пускай презираемыми, однако же… не большевиками.
— Я человек широких взглядов, — продолжал Петлюра, опять не дождавшись ответа. — Понимаю, что в наше сложное время ломки старых, привычных, форм жизни и становления новых, еще не изведанных, возможно такое смешение чувств, покуда сознание в них еще не разобралось. Офицер, воспитанный в духе общероссийского патриотизма, видит угрозу родине со стороны иноземного врага, считает своим священным долгом и так далее. Но в душе его пускай на самом донышке… живет уснувшее, возможно, только чуть шевелится чувство горячей любви к своему истинному отечеству, пускай еще и не осознанное до конца. А, пан сотник Драгомирецкий?
Алексаша наконец разомкнул губы:
— Шевелится…
— Что вы сказали?
— Шевелится чувство, пан головной атаман!
Алексаша произнес это уже в полный голос: в конце концов, здесь он ничем не рисковал. Петлюра одобрительно кивнул:
— Я так и думаю, пан сотник, что шевелится. Вы курите?
Алексаша с радостью схватил папиросу, зажег и жадно затянулся.
Петлюра тоже закурил и пустил клуб дыма. Склонившись над столом, он заговорил уже совсем доверительно:
— Когда в списке офицеров, желающих получить разрешение уехать на Дон, я прочитал вашу фамилию, я сразу вспомнил ваш рапорт в ту славную ночь: «Пан головной атаман, хай живе ненька Украина!..» И, признаюсь, в первую минуту был поражен. Но в следующую… мне пришли на ум эти соображения о возможности двойственных чувств в наше сложное переходное время… И тогда я приказал, — при слове «приказал» голос Петлюры зазвенел металлом, — приказал дать мне ваш формуляр и вообще… представить сведения… о вас и вашей жизни…
У Алексаши опять захолонуло сердце.
— Контрразведка представила мне сегодня ваше личное дело.
Алексаша бледнел. У него захватило дыхание. Ему хотелось плакать.
— Вы были на позициях, имеете орден, в тылу исправно несли службу при вашем начальнике. Пользовались даже особым доверием — контрразведка имеет сведения, что в самые напряженные дни вас командировали со специальным поручением в ставку…
Теперь Алексаша был твердо уверен, что в живых его уже нет. Голос Петлюры доносился к нему словно из потустороннего мира:
— Персональные данные о вас: из порядочной семьи интеллигента украинского происхождения, сестра — молодая, но уже хорошо известная деятельница на поприще распространения украинской национальной культуры через органы «Просвиты» — это делает и ей и вам честь. Что же до…
Упоминание о сестре и ее преданности национальному делу солнечным лучом сверкнуло в сознании уже помертвевшего Алексаши, и он нашел в себе силы ухватиться за этот лучик, как за соломинку:
— Пан атаман, уверяю вас, что мой брат…
Но перебивать речь начальника — это нарушение воинской субординации, и Петлюра повысил голос:
— Брат! Что ж, это, конечно, горе — потерять родного брата, но, — Петлюра развел руками, — что ж поделаешь: жестокий закон войны!.. Раз ваш брат погиб, выполняя приказ высшего командования, пускай и генерала Корнилова, память о нем всегда будет жить в сердцах его родных и… вообще в сердцах…
Алексаша вмиг словно заново на свет родился: петлюровской контрразведке не известно, что Ростислав дезертировал, что принимал участие в восстании, а сейчас якшается с Красной гвардией!
Алексаша глубоко затянулся дымом и выпустил его колечками: лафа! А он, дурило, собирался драпать из комендатуры, когда услышал, что его зовут к самому Петлюре!..
— Вы едете к Каледину, — сказал Петлюра, и это утверждение отрадно было услышать Алексаше, — и я решил поручить вам… небольшое дельце, которое я не могу доверить… гм… телеграфной ленте и другим способам официальной связи.
Алексаша насторожился: матерь божья, он будет доверенным лицом.
— Понимаете, господин Драгомирецкий, — говорил Петлюра, уже совершенно интимно, не прибегая даже к рангам и титулам, — мы не признаем за Советом Народных Комиссаров прав центрального правительства и стоим — это тоже ни для кого не секрет — за создание центрального правительства Российской федерации из представителей правительств всех национальных республик, появившихся на территории бывшей Российской империи. Но атаман Каледин должен знать, что для достижения этой цели мы готовы на… крайние, чрезвычайные, я бы сказал, формы совместных с донским правительством действий! Вы поняли меня, господин Драгомирецкий?
Алексаша не решился сказать «нет», но и сказать «да» он тоже не отважился.
— Я говорю — крайние и чрезвычайные формы! — подчеркнул Петлюра. — Договоры, переговоры и всякую дипломатическую болтовню я отбрасываю. Как командующий вооруженными силами, я вижу только одну целесообразную — крайнюю форму борьбы… Вы меня понимаете?
Алексаша не решался сказать ни «да», ни «нет».
— Вооруженную! Военные действия, господин Драгомирецкий!
— Понимаю.
— Я хочу, чтоб вы так и передали атаману Каледину! В официальных выступлениях я не могу об этом говорить. Вы меня понимаете?.. Вы должны указать атаману, что мы уже фактически начали эти действия: мы отпустили с Украины все полки донских казаков — двенадцать полков! Мы свободно пропустили на Дон и киевские военные училища — шесть тысяч штыков! Мы разрешаем беспрепятственно уезжать с Украины к атаману Каледину всем господам русским офицерам… Это — доказательство нашего желания действовать сообща с атаманом Калединым. И это фактически начало военных действий против Совета Народных Комиссаров, потому что одновременно мы задерживаем красногвардейские отряды, направляемые против войск донского правительства из России, из Харькова и Донецкого бассейна… Все это вы должны особо подчеркнуть в разговоре с атаманом Калединым!
— Понимаю! — Алексаша заморгал. — Но не понимаю, как…
— Чего вы не понимаете?
— Как я попаду к самому атаману? Меня могут к нему не допустить.
Петлюра взглянул на офицера с усмешкой:
— Господин поручик, нашей контрразведке отлично известно, что к генералу Корнилову со специальным поручением вы ездили не от… штаба Киевского округа, а от… группы членов союза офицеров Юго–Западного фронта, которая присвоила себе название… гм… «Организация тридцати трех»…
Алексаша снова — в который уже раз — начал бледнеть: этот проклятый барон Нольде знал все ж таки слишком много.