Ревет и стонет Днепр широкий
Шрифт:
Ритм продвижения толпы нескольку замедлился. Кое–кто затоптался на месте, но другие нажимали на них сзади, и они все равно вынуждены были продвигаться вперед. Бабы начали причитать. Вивдя ойкнула и спрятала лицо Демьяну в плечо. Пусть и медленнее, но толпа продолжала двигаться к воротам экономии.
— Нелюди! — завопил Велигура. — Машины возьмем, землю вспашем, зерно засеем, пускай родит — есть будем все, хоть мы, хоть вы, лишь бы народу с голоду не пропасть!
Возле Демьяна оказался австрийский капрал Олексюк:
— Пан–товарищ! — торопливо заговорил он. — Если, в самом деле, отважились, зачем же народ губить? Они
Демьян слушал, но мало что слышал. Теперь он уже был не в себe: душа его пела без устали. Вот так, как вчера, на площади возле памятника гетману: тысячи людей, красные знамена, оркестры играют, весь народ поет «Вихри враждебные».
— Вперед! — кричал Гречка. — Прочь с дороги, барбосы!
Толпа замедлила ход, но продвигалась дальше.
Демьян расслышал слова капрала Олексюка — в самом деле, так, как он говорит, было бы, пожалуй, луше. Но и остановиться уже не было возможности. Революция ведь! Столько же ждали! И в окопах на фронте! И в Косом капонире! И перед военно–полевым судом под угрозой смертного приговора! Революцию нужно делать! И верно товарищ прапорщик Дзевалтовский говорил: здесь, в своем селе, отвоюешь землю — всем крестьянам на Украине или в России будет земля! На Украине или в России завоюешь власть Советов — придет счастье и ко всем трудящимся, хоть в Испании или в Китае…
Толпа была уже в нескольких шагах от ворот экономии.
— Приготовиться! — завопил гайдамак.
И все гайдамаки и донцы вскинули винтовки и защелкали затворами.
Толпа снова приостановилась. Кое–кто метнулся в сторону.
— Прочь с дороги, буржуйские прихлебатели! — закричал Гречка.
— Да разве вы — нелюди? — взмолился кто–то.
— И для ваших же ртов хлеб сеять будем, чтобы вы подохли.
— Предупреждаю! — крикнул гайдамак. — После третьего предупреждения — огонь.
Толпа медленно, но двигалась.
Демьян подхватил Вивдю — она снова обвисла у него на руке.
— Пан–товарищ! — говорил торопясь капрал Олексюк. — Вы все–таки солдат! Разве можно вот так, толпой, просто!..
Но от Демьяна с Гречкой он не отставал, шел третьим, впереди.
— Предупреждаю вторично! — надрывался гайдамак. Толпа еще замедлила ход, но все–таки двигалась. До ворот оставалось шагов пятьдесят. Стало тихо. Только сзади, откуда–то издалека, доносились проклятья и мольбы Вакулы. Демьян чувствовал, что вот сейчас заплачет или засмеется — как перед атакой.
— Предупреждаю в третий и последний раз!..
А толпа двигалась…
ОКТЯБРЬ, 1
НАКАНУНЕ
1
Документы и выписку из тюрьмы нужно было получать у самого коменданта.
Юрий Коцюбинский сидел перед столом дежурного офицера в состоянии полнейшей апатии, невнимательно слушал чтение протоколов и бездумно поглядывал в окно.
За окном тяжело нависали седые петербургские небеса — тоскливые, как сам тюремный день. Ближе серой громадой поднимались мрачные стены и причудливые амбразуры павловского Инженерного замка. Офицер читал протоколы, как гнусавый дьячок читает деяния апостолов и великий пост, без какого бы то ни было осмысления, и у Юрия иногда слипались веки: хоть бы уснуть! Но стоило ему прикрыть глаза, как сразу же начинала кружиться голова: после десятидневной голодовки он еще не оправился и был слишком слаб.
Мертвенным голосом церковного дьячка дежурный офицер читал о том, что прапорщик Коцюбинский Юрий Михайлович был арестован за участие в антиправительственном мятеже июльских дней и за подстрекательство к таким же действиям подчиненных ему солдат 180–го полка и находился под следствием два с половиною месяца. Пребывая в заключении, упомянутый прапорщик систематически нарушал тюремный распорядок, а именно: трижды, неведомо коим противозаконным путем, установив связь с «волей», выступал в газетах. Первый раз — в газете «Рабочий путь» опубликовал протест против ареста представителей левых партий. Второй раз — с группой других заключенных письменно приветствовал нелегальный Шестой съезд антиправительственной партии большевиков. И в третий раз — в числе тридцати восьми арестантов — на страницах газеты «Рабочий и солдат» угрожал объявить голодовку–протест. Наконец, именно в дни путча генерала Корнилова заключенный Коцюбинский свою угрозу осуществил и в течение десяти суток не принимал пищи, доведя себя таким способом до состояния предельного физического и психического изнурения и возможного, согласно заключению тюремной больницы, «конссиссере сиби мортем».
Офицер на мгновение поднял свой равнодушный ко всему на свете чиновничий взор:
— Военный юристы подчеркивают: «конссиссере сиби мортем», а не «мортем окумбере» или «мортем суа мори», — вы, кажется, учились в гимназии и должны понимать латынь?
Коцюбинский кивнул.
Однако дотошный военный чиновник счел своим долгом сделать точный перевод:
— Что означает «причинять смерть себе самому», а не умереть принудительной смертью или смертью естественной… Таким образом, отклоняется какое бы то ни было основание для обвинения тюремной администрации в покушении на вашу жизнь, а также и основание для констатации смерти в результате какой–либо болезни, если бы вы все–таки вскоре умерли от истощения и кто–нибудь из ваших родных или друзей пожелал бы начать судебный процесс. Вам понятно?
Коцюбинский снова кивнул. Ему было безразлично.
— Распишитесь.
Коцюбинский взял из рук офицера перо и склонился над протоколом, а офицер вынул из папки второй документ — выписку об освобождении из тюрьмы.
В эту минуту дверь из коридора широко распахнулась и через комнату быстрым, стремительным шагом прошел офицер в малиновой черкеске без погон. Не постучав, точно так же порывисто и решительно, офицер отворил другую дверь и скрылся в кабинете коменданта.
Коцюбинский мельком взглянул на лицо офицера в черкеске: взъерошенные волосы ниспадали прядями на лоб, челюсти были плотно стиснуты, под скулами выпирали желваки, глаза смотрели остро, пронзительно, пожалуй, даже исступленно.