Ревизия командора Беринга
Шрифт:
После урока географии был концерт, слушали музыку и смотрели на танцующих карликов. Карлики императору понравились. И если бы не княжна, что сидела, плотно сжав губы, наверное, они и развеселили бы императора. Однако рядом со строгой Меншиковой смеяться не хотелось. Странное дело... Не очень ещё и старая невеста, шестнадцать только, как и сестре Наталье, исполнилось, а такая тоска с нею! Тяжело было сидеть неподвижно. А когда княжна всё-таки, не выдержав, засмеялась сама, император разозлился. Он опустил голову и уже не смотрел на танцующих карликов, а только кусал губы, чтобы не заплакать.
Тоскливо было даже и думать, что так теперь будет всегда.
Уже перед сном мальчик снова вспомнил про деньги.
— Я могу подарить их, кому захочу? — спросил он у зашедшего пожелать спокойной ночи Остермана.
— Да, фаше феличестфо... — ответил тот. — Я полагаю, вы желаете сделать подарок своей невесте?
— Вот ещё! — ответил Пётр. — Я хочу подарить их своей сестре! Разве нельзя?!
— На фсё фоля фашего феличестфа! — склонился в поклоне Остерман. — Более того... Если позволите заметить, я скажу, что это чрезвычайно благородный со стороны фашего феличестфа поступок. Он свидетельствует о том, что вы обладаете исключительно добрым сердцем...
Петру уже стало немножко жалко отдавать Наташке мешок с деньгами, но он подумал, как разозлится Меншикова, и, вполне довольный собою, улыбнулся.
— Завтрева и прикажу отнести... — объявил он.
Андрей Иванович не сумел скрыть своих чувств.
Дрожащей рукою вытащил из кармана клетчатый платок и промокнул заблестевшие слезами глаза, а потом громко высморкался.
— Этто ошень хороший поступок, фаше феличестфо! — сказал он.
Слугу, тащившего к лодке мешок с червонцами, встретил на свою беду светлейший князь Меншиков и, когда узнал, что его одиннадцатилетний воспитанник отправляет деньги в подарок сестре, страшно разгневался.
— Олухи! — вскричал он, топая ногами. — Это же ребёнок ещё! Совсем с ума съехали?!
Неразумного слугу и пособлявших ему солдат генералиссимус наградил синяками, а мешок с деньгами приказал унести к себе.
Этакие ведь деньги! Мыслимо ли ребятишкам ими играть? Куды Андрей Иванович смотрит? Он, светлейший князь, когда, откупаясь от дочерей Екатерины, положили по миллиону каждой дать, и тут сумел сэкономить, стребовал с герцога Голштинского, чтобы каждая из великих княжон ему, Меншикову, по сто тысяч взятки дала, а тут сразу ни с того ни с сего этакие деньги транжирить.
Нет, надобно, надобно поговорить с Остерманом... Куды смотрит, дурак австрийский?!
Выговор Остерману был сделан серьёзный.
И хотя ни единым словом не пожаловался добрейший Андрей Иванович своему воспитаннику, Пётр видел, что обер-гофмейстер смущён и опечален. Правда, причину этой печали он так и не сумел открыть, пока не встретился с сестрой.
Встретившись же, сразу вспомнил про мешок с деньгами и спросил, понравился ли ей подарок...
— Какой подарок? — удивилась Наталья.
— Десять тысяч червонцев, которые я твоему высочеству, дура, пожаловал! — рассердился Пётр.
Круглыми стали глаза великой княгини.
— Ваше величество... — заинтересованно сказала она. — Я не получала от вас никаких денег.
Император приказал позвать слугу и тут же, при сестре, спросил, куда пропали деньги.
Потрогав темнеющий под глазом синяк, слуга объяснил, что деньги отобрал светлейший князь. С трудом далось ему это признание. Видно было, как страшно ему сейчас.
Страшно было и самом императору. И может быть, если бы не было рядом Натальи, если бы не блестели так её округлившиеся глаза, привычное благоразумие и взяло бы верх. Но это происходило при сестре. Она всё видела и внимательно смотрела на брата, ожидая его решения. Волна страха столкнулась в душе мальчика с невозможностью проявить этот страх. Он оцепенел весь. Лицо сделалось белым, сердце учащённо забилось. Он уже не видел ничего, ни сановников в золотых мундирах, ни округлившихся Натальиных глаз.
— Князя! — закричал одиннадцатилетний император. — Князя ко мне призвать!!!
И затопал ногами, заходясь в крике.
Случившийся рядом Остерман бросился к нему.
— Фаше феличестфо! Фаше феличестфо! — бормотал он, пытаясь успокоить мальчика. Но Пётр с недетскою силой оттолкнул Остермана, и тот едва не упал. А император уже ничего не понимал, кроме того, что если задумается хотя бы на мгновение, то всё нарастающий и нарастающий ужас парализует волю, и он уже никогда не сможет оправиться от этого страха.
Когда появился вызванный Меншиков, силы императора были на исходе. Ненавистью обожгло лицо, и Пётр не сумел скрыть этого.
— Как вы смели, князь, не допустить придворного исполнить моё приказание?! — тонко выкрикнул он.
Глаза их встретились. Глаза ребёнка и глаза пятидесятичетырёхлетнего генералиссимуса. И император заметил в этих глазах страх. Впрочем, если это и было так, то только тень страха. Промелькнула и исчезла. Тут же глаза Меншикова сделались холодными и жёсткими.
— Ваше величество... — спокойно сказал он. — У нас в казне большой недостаток денег. Я сегодня намеревался представить вам доклад о том, как употребить эти деньги, но, если вашему величеству угодно, я прикажу воротить эти десять тысяч червонцев и даже из собственной казны дам миллион...
Одиннадцатилетний император не выдержал, опустил глаза. Он не мог сопротивляться этому страшному человеку.
— Я — император! — почти прошептал он. — Не забывайте этого, князь!
И, не дожидаясь возражений Меншикова, торопливо вышел из залы.