Ревнивая лампа Аладдина

Шахразада

«О Хусни, как же ты наивна! Неужели ты до сих пор не поняла, что женщины самой природой созданы мудрыми колдуньями! И то, на что у мужчин уходят годы, любая из девчонок может сотворить просто играючи».

«Алим, друг мой, ты по-прежнему собираешься помогать мне?»

«Конечно, малышка! Пусть наш враг мертв, но… наблюдать за людьми так интересно! Они вовсе не куклы в театре марионеток… А сколько прекрасных сказок можно будет рассказать о них!»

Безмолвная беседа с неспящим Алимом не помешала Хусни стать невидимой и, подобно бесплотному

призраку, легко преодолеть расстояние от дома мастера Салаха до дворца. Пелена тумана лишь на миг заволокла покои царевны, и вот уже Будур вновь смотрится в драгоценное венецианское зеркало…

– Ах, мой любимый Аладдин! Как жаль, что ты не видишь меня сейчас! И как хорошо, что ты этого не видишь, ибо мне придется почти полностью перевоплотиться в эту своенравную и бессердечную царевну… Но иначе нам никогда не быть вместе!

Вышитое золотом покрывало почти скрыло изумительную красоту девушки. Хусни несколько раз прошлась перед зеркалом, словно примеривая на себя не только облик, но и нрав царевны. И вот уже у высокой палисандровой двери остановилась не Хусни-джинния, а Будур, царевна и любимая дочь халифа Хазима Великого.

Вышитые парчовые башмачки уверенно процокали по бесценным полам покоев царя. Наконец Будур решительно распахнула двери в приемный зал халифа.

Рядом с Хазимом находился сейчас только один человек – сухонький старший советник. Но проницательную Хусни, которая, к тому же, помнила все, что помнила Будур до мига своего раздвоения, эта личина старости вовсе не могла обмануть. «Безжалостный барс, прикинувшийся немощным домашним котом… Хорошо, что ты здесь!» И Будур откинула на плечи драгоценное покрывало.

– Дочь наша! Что ты делаешь в наших покоях в этот поздний час?

– Отец мой, великий халиф! Я пришла повиниться перед тобой… Хочу склонить голову перед твоей мудростью и проницательностью…

Конечно, лесть – это страшное оружие. Она лишает желания сопротивляться каждого, кто услышит даже несколько слов, сдобренных этим сладким безжалостным ядом. Вот почему из голоса халифа сразу исчез металл, и уже намного тише Хазим спросил:

– Но что ты делаешь в наших покоях?

– Отец мой, вина моя столь велика… А твое терпение столь безгранично… Ты так много вытерпел из-за меня в последние годы… Столько непростительных, недостойных дочери халифа поступков я совершила, что мне нет и не может быть прощения.

«Ах, лиса-а… Чего же ты хочешь добиться от халифа теперь?» – с недоумением подумал советник.

А в голове у Хусни-Будур пронеслось:

«О Сулейман-ибн-Дауд, они же помнят все, что было! Я забыла навести морок на их разум!»

«Ничего, малышка, я помогу тебе» – отозвался Алим. Джинния подозревала, что он все время находился рядом, но все равно обрадовалась тому, что хитрости и жестокости человеческой может противопоставить не только свою силу, силу джиннии, да будет велик в веках Сулейман-ибн-Дауд, покровитель всех джиннов, но и силы магии черного Магриба».

«Да хранит

тебя небесный свод, друг мой!»

«О нет, малышка, только тяжелое каменное блюдо… Но не отвлекайся… Царь по-прежнему пытается понять, что тебе от него надо».

– Но все же, о мой великий отец, я прошу у тебя прощения за все то, что расстраивало тебя, все то, что бросало тень на царский дом и великих халифов, твоих предков…

– Ну что ты, доченька… – пробормотал, смягчаясь, халиф.

– И если, о мой великий отец, ты все-таки найдешь в себе силы и простишь меня, я хочу просить тебя о великой милости.

– Все, что будет угодно нашей кроткой дочери, – сердце халифа таяло от нежных и почтительных слов обычно такой суровой и жестокой Будур.

– Выслушай же меня, отец, без гнева. И если в моих словах ты не найдешь ничего оскорбительного для чести великого халифа, выполни мою ничтожную просьбу.

Зорким оком Хусни заметила, что свет множества светильников чуть замерцал. В зале становилось… нет, не темнее, скорее, свет был теперь расплывчатее. Словно сам воздух огромного зала перестал быть бесцветным, словно нежная опаловая дымка заволакивала покои халифа.

– Да будет тебе известно, отец мой, что великий Багдад богат мастерами, которые умеют творить истинные чудеса из золота и меди, камня и нитей…

– Мы знаем это, почтительная дочь наша…

Но теперь халиф отвечал чуть медленнее, словно непомерная усталость тяжким грузом легла ему на плечи.

– Есть в великом Багдаде золотых дел мастер Салах. Его род не моложе твоего рода, о мой отец. У него умелые руки, и он обладает таким чувством прекрасного, что может из тонкой проволоки сотворить чудо, какого свет не видел и, быть может, никогда более не увидит.

Халиф благосклонно кивал, погружаясь в негу.

– Есть у халифа сын. Его зовут Аладдин. Он великий рисовальщик и когда-нибудь станет столь же великим мастером, как его уважаемый отец…

Халиф слегка встрепенулся.

– Но откуда тебе известно об этом юном рисовальщике?

– Я напомню тебе, как перед праздником Воцарения ты даровал мне прогулку по нашему великому городу. Вот тогда я и видела Аладдина. Моя служанка помогла мне раздобыть рисунки этого юноши… И за сущие гроши купила несколько безделушек, что сотворил из золота этот умелый человек, его отец.

– Да, мы помним, как прокатились с тобой по украшенным улицам Багдада… И чего же ты просишь для этого рисовальщика, сына мастера золотых дел?

– Я прошу милости для нас двоих… Этот юноша благороден сердцем… Род его уважаем в городе, и древен, как сами стены Багдада… Я прошу у тебя великой милости, халиф, повелитель правоверных, – позволения стать его женой. Никто в целом мире никогда мне не будет столь желанен, как этот юноша.

Халиф словно проснулся.

– Дочь наша, да в своем ли ты уме?! Не далее как вчера сыграли мы твою свадьбу. И мужа тебе мы выбирали сами. Это был сын великого и древнего рода из…