Революционное самоубийство
Шрифт:
Иногда, пока я рассказывал об истории чернокожих и о целях «Черных пантер» в суде, я забывал, что присутствую на процессе, от исхода которого зависит моя жизнь. Все эти темы были настолько близки мне и так важны для меня, что я полностью отдался своему выступлению. Наступали моменты, когда я даже получал наслаждение от происходящего, особенно, когда у меня появлялся шанс обставить судью Фридмана и прокурора Дженсена.
Увидев возможность продемонстрировать свое неуважение судье, я не преминул ею воспользоваться. Я рассказывал о том, как некоторых эмигрантов, впервые прибывших в нашу страну, подвергали угнетению и дискриминации. Однако после того как они начали получать прибыль, кое-кто из них вступил в ряды угнетателей, несмотря на то, что угнетатели продолжали притеснять людей, из которых они сами выдвинулись. В качестве примера я использовал поступок евреев, которые стали членами «Клуба лосей», [49] хотя они прекрасно знали, что эта организация состоит
49
Орден Лосей — полузакрытая международная организация масонского типа. (Прим. редактора)
В другой раз, рассуждая о современном расизме в американском обществе, я намеренно использовал для примера мормонов как одних из самых яростных поборников этнической дискриминации. Я знал, что Дженсен был мормоном, и, когда говорил о мормонской церкви, посмотрел прямо на него, а не на присяжных. Он ответил мне притворной улыбкой, я же продолжал смотреть в его сторону. Он не мог ничего сказать, иначе присяжные узнали бы о нем всю правду, чего он категорически не хотел.
Дженсен часто приходил в нетерпение, пока Гэрри опрашивал меня, и часто прерывал мои показания, но даже прокурора, казалось, заинтересовало мое выступление. Однако на протяжении всей моей речи прокурор и судья обменивались многозначительными взглядами: судья Фридман намекал, что нужно выразить протест, а Дженсен вставал и протестовал. Фридман едва мог скрыть свое недовольство всем, что я говорил, и неоднократно просил меня говорить по существу дела. Потом Гэрри напомнил ему, что все мое выступление имеет отношение к защите. Так или иначе, нам удалось пройти по всем самым важным политическим аспектам дела, и это было существенней всего. Только когда я закончил с политической стороной, только тогда я приступил к рассказу своей версии событий того утра. Я описал все так, как было на самом деле, до того момента, когда Фрей выстрелил в меня. После ранения я потерял сознание, поэтому мог описать лишь те немногие вещи, которые помнил, и свои смутные ощущения от них.
Я провел на свидетельском месте почти целый день, прежде чем Гэрри передал меня в руки врага. Впервые за все восемь недель мы с Дженсеном встретились лицом к лицу.
Моя сестра Леола рассказала мне о разговоре, который она случайно услышала в день начала процесса. Она стояла на крыльце здания суда и выглядела, как одна из многих демонстрантов. Рядом с ней, ничего не подозревая, со своим коллегой стоял Дженсен. Леола слышала, как прокурор сказал своему другу, что намеревается заставить меня выйти из себя — прямо перед присяжными, после чего, по словам прокурора, все демонстрации в мою поддержку будут бессмысленны. Так что в тот день, когда Дженсен приблизился ко мне, я знал, чего от него ожидать: он хотел заставить меня взорваться, а не вовлечь в хорошую дискуссию. Я чувствовал, что мне просто предстоит очередной спор с той лишь разницей, что ставки будут необычно высоки. Я потратил слишком много времени, простаивая на углах улиц, просиживая в барах, да и в колледже я обсуждал довольно сложные проблемы, чтобы волноваться по поводу разведки боем, которую собирался провести Дженсен. Он был достойным противником. Но я также знал, что мои ответы его удивят, раз он стал ориентироваться исключительно на тактику давления. У Дженсена сложилось обо мне ложное впечатление, и он ожидал, что я начну отвечать в такой манере, на какую не имел права. На протяжении почти двух дней, пока длился перекрестный допрос, мы боролись друг с другом. Каждый из нас хотел, чтобы его подход к делу победил. Я чувствовал, что почти всегда контролировал ситуацию. Отвечая на вопросы Дженсена точно так же, как я до этого отвечал Гэрри, я не критиковал систему или ее агентов. Хотя речь шла о моей жизни, я хотел показать свое презрение. В противостоянии с ними я искал способ использовать их собственный аппарат против них. Такой подход совпадал с революционной практикой, которую я попытался сделать неотделимой от своей жизни.
Весь допрос Дженсена был нацелен на то, чтобы выставить меня как человека, любящего жестокость и оружие. Дженсену хотелось, чтобы во мне видели угрозу полицейским, которые всего-то и делали, что выполняли свой долг. Прокурор начал спрашивать меня о нашем патрулировании общины в Окленде. Причем Дженсен хитрым образом постоянно заострял внимание присяжных на том, что, между прочим, мы носили дробовики. Тем самым он как бы говорил, что я любил брать с собой запрещенное оружие, патрулируя улицы общины, хотя по условиям освобождения под надзор я не должен был этого делать. Свои предположения прокурор подкрепил тем, что заставил меня прочитать стихотворение «Пистолеты, детка, пистолеты». Я написал это стихотворение для нашей газеты «Черная пантера». В нем очень много символов и метафор, которые имеют особенное значение для чернокожих, но смысл которых для большинства белых полностью теряется. В стихотворении я упомянул револьвер «П-38». Дженсен предположил, что именно из этого пистолета я и застрелил Фрея, если уж я написал, что мне нравится такой пистолет и я его использую в случае необходимости.
«Что это за пистолет «П-38»?» — спросил Дженсен.
«Это автоматический пистолет», — ответил я.
«Этот пистолет стреляет девятимиллиметровыми патронами Люгер?» — таков был следующий вопрос.
Я объяснил прокурору, что не очень-то много знаю о ручном оружие. Я всегда предпочитал дробовик и вообще не брал в руки пистолеты, находясь под надзором. Я сказал ему, что в этом случае, равно как и во всех других, «Черные пантеры» соблюдают закон.
Здесь прокурор спросил, помню ли я инцидент в Ричмонде в 1967 году, когда я не стал соблюдать закон и, как выразился Дженсен, «ввязался в бой с ричмондской полицией». Дженсен имел в виду тот момент, когда около 5.00 часов утра полиция сидела в засаде, поджидая нас рядом с домом, куда мы приехали на вечеринку. Наоборот, тогда я согласился на арест, чтобы избежать боя, хотя он назревал, после того как молодой полицейский прошелся по ногам всех чернокожих братьев, а еще один чуть не задушил меня. Я со всей тщательностью объяснил Дженсену и присяжным подробности того случая. Также я рассказал, как на суде в Ричмонде консервативное жюри присяжных, состоявшее из одних белых, поверило версии полицейских, как они всегда делают, и приговорило меня к шестидесяти дням отработок на окружной ферме. Я больше чем уверен, что присяжные знали о том, что сказал полицейский, закончив жестоко избивать чернокожего брата: «Я должен идти, потому что обещал жене и детям отвезти их в церковь в девять».
Потом Дженсен завел разговор еще об одном случае, когда «Черные пантеры» откликнулись на призыв о помощи, с которым к нам обратился прибежавший в штаб «Пантер» маленький мальчик. Полиция ворвалась в его дом, отца при этом не было, и устроила обыск под выдуманным предлогом поиска дробовика. Мы попросили полицейских удалиться, ведь у них не было ордера на обыск. В приступе бешенства полицейские арестовали меня за ношение кинжала в кобуре, обвинив меня в «демонстрации оружия в оскорбительной и угрожающей манере».
Пока я рассказывал об этом происшествии, я извлек пользу из своего положения. Прокурор находился справа от меня, когда задал свой первый вопрос, а присяжные сидели по левую руку от меня. Дженсен хотел, чтобы я говорил, глядя на него, но я повернулся к нему спиной и начал описывать подробности того случая присяжным, что заняло какое-то время. Если уж он спросил меня об этом случае, то не мог остановить мой рассказ без того, чтобы не выглядеть глупо. Так что я воспользовался моментом и взял инициативу в свои руки.
Казалось, присяжные пришли в восторг от моего рассказа и были на моей стороне. Дженсен, понятное дело, очень досадовал, что все так обернулось. Он отошел от стола секретаря и сел на свое место. Вид у него был очень удрученный, как мне потом сказали. Во всяком случае, я, откинувшись назад, спокойно дорассказал историю и повернулся направо, чтобы услышать следующий вопрос Дженсена. Но прокурора там не было. Я удивился от неожиданности, не найдя Дженсена на том месте, где он стоял. Поэтому я сказал вслух: «Где он?» Затем я увидел прокурора за его столом, улыбнулся ему и сказал: «О, вот вы где. Я-то думал, вы ушли домой». Зал взорвался смехом, услышав такое, и судья сделал мне замечание.
Во время перекрестного допроса Дженсен постоянно ссылался на официальные рапорты и прочие документы, в которые он то и дело заглядывал, пока я давал показания. Чтение отчета, который составлен по определенным правилам и снабжен официальной печатью «одобрено», может быть очень впечатляющим: напечатанный текст предполагает, что в этих словах содержится правда, что все описанное действительно имело место. Поэтому, когда Дженсен принес с собой составленные в полиции документы, касающиеся моего прошлого, — арестов, судов, судебных слушаний, — он думал, что тем самым предоставит присяжным доказательство моего буйного криминального прошлого. Но у него не получалось поставить меня в затруднительное положение или смутить. Каждый раз, когда прокурор начинал на меня наступать, у меня появлялась возможность рассказать присяжным правду и вдобавок выйти на более широкую проблему — положение чернокожих в нашей стране. Таким образом, я мог описать, как полиция преследовала «Черных пантер» и выискивала любую возможность, чтобы арестовать нас и уничтожить нашу организацию.
Надо отдать должное Дженсену — он почти ничего не упустил. Но я парировал каждый пункт из его «официальных» доказательств, и мои объяснения выходили за пределы того, что было написано в бумагах прокурора. Мне кажется, присяжные начали понимать, что не всегда в официальном документе содержится вся истина. События происходят под влиянием некоторых смягчающих обстоятельств, к тому же невозможно передать на бумаге всю систему ценностей и обычаев.
Дженсен допустил еще одну ошибку — начал анализировать мои выступления и сочинения, усматривая в них призывы к насилию. Здесь он быстро потерял почву под ногами. Он не чувствовал особенностей языка чернокожих и часто понимал буквально то, что было символом. Каждый раз, когда он упоминал что-нибудь написанное или сказанное мною, что, по его мнению, звучало опасно, я терпеливо объяснял, что это значило в контексте организации негритянской общины. Таким образом, у меня появлялась возможность объяснить присяжным цели нашей партии. Я надеялся сделать именно это — перехватить инициативу у Дженсена и поговорить на отдельные политические темы в зале суда. Просто удивительно, как часто мне это удавалось.