Я мог бы многое рассказать, что было дальше: как стучали приклады в окованную железом дверь, как разоряли мы белоснежные постели, стаскивая перины и затыкая ими обстреливаемые окна. И как встретилась Галька у веранды с пробирающимся к окну юнкером.
И Галька была красива, юнкер был тоже красив. Галька разбила ему голову выстрелом из нагана, потому что красота – это ерунда, а важно было три часа продержаться на перекрестке до тех пор, пока со станции Морозовки не подойдет сагитированный и взбольшевиченный батальон.
Я мог бы многое рассказать, и мне жаль, что в газетном подвале «Звезды» всего шесть колонок. И потому продолжаю прямо с конца, то есть с той минуты, когда Гальки уже не было, а была только счастливая улыбка, застывшая на мертвых губах ее взбалмошно кудрявой головки, когда Степан-сибиряк и Яшка валялись – должно быть, впервые за всю свою жизнь – на мягком персидском ковре, разрисовывая его кровью, а нас осталось всего трое.
Звякнуло разбиваемое в сотый раз окно, заклубилась пылью штукатурка лепного потолка, заметалась рикошетом пойманная пуля и, обессиленная, упала на мягкий плюш зеленого кресла.
Звякнули в сто первый раз осколки стекол, и стыдливо опустили глаза строгие мадонны, беспечные нимфы раззолоченных картин от залпа особенной ругани, выпущенной матросом, когда рванула контрреволюционная пуля в приклад матросской винтовки, искорежила магазинную коробку.
– Лучше бы в голову, стерва! – проговорил он, одной рукой отбрасывая винтовку в сторону, другой выхватывая маузер из кобура.
– Сколько времени еще осталось?
Но часы, тяжелые, солидные, едко смеялись лицом циферблата и, точно умышленно, затягивали минуты. Сдерживали ход тяжелых стрелок. Для того чтобы дать возможность сомкнуться кольцу молчаливо враждебных стен и сжать
мертвой хваткой последних трех из «банды», разгромившей бархатный уют пальмовых комнат.
Оставалось еще сорок минут, когда матрос, насторожив вдруг спаянное с сережкой ухо и опрокидывая столик с китайской вазой, с ревом бросился в соседнюю комнату.
И почти одновременно оттуда три раза горячо ахнул его маузер.
Потом послышался крик. Отчаянный женский крик.
Мы со Степаном бросились к нему.
Распахнули дверь.
И сквозь угарное облачко пороховой дымки увидали плотно сжатые брови матроса, а в ногах у него – белое шелковое платье и тонкую, перехваченную браслетом руку, крепко сжимающую ключ.
– Курва! – холодно сказал матрос. – Она выбралась через окошко чулана и хотела открыть дверь.
У меня невольно мелькнула мысль о Гальке. На губах у Гальки играла счастливая полудетская улыбка…
А у этой? Что застыло у нее на губах? Сказать было нельзя, потому что губы были изуродованы пулей маузера. Но черты лица были окутаны страхом, а в потухающих глазах, в блеске золотого зуба была острая, открытая ненависть.
И я понял и принял эту ненависть, как и Галькину улыбку.
Впрочем, это все равно, потому что обе они были уже мертвы.
Мы кинулись назад и, пробегая мимо лестницы, услышали, как яростно ударами топора кто-то дробил и расщепывал нашу дверь.
– Точка! – сказал я матросу, закладывая последнюю обойму. – Сейчас вышибут дверь. Не пора ли нам сматываться?
– Может быть, – ответил матрос. – Но я, прежде чем это случится, я вышибу мозги из твоей идиотской башки, если ты повторишь еще раз!
И я больше не повторял. Мы втроем метались от окна к окну.
А когда последний патрон был выпущен и взвизгнувшая пуля догнала проскакавшего мимо кавалериста, – отбросил матрос винтовку, повел глазами по комнате, и взгляд его остановился на роскошном, высеченном из мрамора изваянии Венеры.
– Стой! – сказал он. – Сбросим напоследок эту хреновину им на голову.
И тяжелая, изящная Венера полетела вниз и загрохотала над крыльцом, разбившись вдребезги. И это было неважно, потому что Венера – это ерунда, а перекрестки… революционный штаб… и так далее…
Это было все давно-давно. Дом тот все там же, на прежнем месте, но седоватого джентльмена в нем нет. Там есть сейчас партклуб имени Клары Цеткин. И диван, обитый красной кожей, на котором умерла Галька, стоит и до сих пор. И когда по четвергам я захожу на очередное партсобрание, я сажусь на него, и мне вспоминается золотой зуб, поблескивающий ненавистью, звон разбитого стекла и счастливая улыбка мертвой Гальки.
У нее была темнокудрявая огневая головка. И она звонко, как никто, умела кричать:
Об искалеченных, об убиенных,Об угнетенных, сирых и убогих,О призраках в горящих городах…О тех, кого привезли, втолкнули и начали битьКрепкие парни с упругими кулаками:Без передышки, по голове, по спине, и об стол,И с размаху в пах, чтобы корчился на полу,Как полумертвая курица, а тот, кого следом ввели,Смотрел побелевшими, расширенными зрачками.О тех, кто при этом хрипел «Рот Фронт» или «Боже, храни короля!»,И о тех, кто держался смирней, но был избит точно так же.О тех, кто выплевывал в коридореКровь и обломки зубовИ засыпал сном праведника на цементном полуСо сладкой мечтой напоследок прикончить конвойного в грязном сортире,О тех, с ввалившимися глазами и негасимым огнем!О тех, кто остался хромым, изуродованным, – и о тех,Кого безымянным зарыли в тюремном двореИ до рассвета сровняли могилу с землею.О тех, кто был сразу убит. И о тех, что годамиЖдали, терпели, надеялись, шли по утрам на работу,В магазин за продуктами, на собрание подпольщиков,Обзаводились детьми, запасались оружием и, наконец,Были схвачены и перебиты, как крысы.Об изгнанниках,Которые чудом спаслись за границу;О тех, кто снимает маленькие комнатушки в больших чужих городахИ вспоминает родину: высокие зеленые травы,Родной язык, голоса далекого детства, запах ветра в то лето,Форму комнат, вкус кофе, разговоры с друзьями,Любимый город, знакомый столик в кафе,Надгробные камни, под которыми им не лежать,Землю, в которой им не лежать. Дети у них – иностранцы.О тех, кто разрабатывал планы, и возглавлял, и терпел поражение,И о тех простофилях, кто однажды без всякого планаРазозлился и рассказал анекдот, и на них донесли,И они не могли оправдаться и были отправлены в лагерь,Чтобы приехать обратно в закрытых гробах с ярлыками:«Умер от пневмонии», «Убит при попытке к бегству».О тех, кто выращивал хлеб и был застрелен возле снопов,О тех, кто выращивал хлеб и был отправлен в пески или в тундруИ там тосковал, как по раю, по хлебному полю.О тех, на кого донесли их родные дети, чистенькие гаденыши,В награду получившие мятный пряник и похвалу Образцового Государства,О всех задушенных, кастрированных и просто уморенных голодомВо имя создания Образцовых Государств; о повешенном священнике в рясе,О еврее с раздавленной грудью и угасающими глазами,О смутьяне, которого вздернули люди в штатском, —Именем Образцового Государства, во имя Образцовых Государств.О тех, кого выдал сосед, с которым здоровались за руку,И о предателях, сидящих на жестких стульях,Со струйками пота на лбу, с дергающимися пальцами,Называющих улицу, номер дома и имя того человека.И о тех, кто сидел за накрытым столом,И лампа горела, и пахло едой,И они говорили вполголоса, и тут послышался шум моторовИ в дверь постучали; они быстро переглянулись,И женщина с застывшим лицом пошла открывать,Оправляя платье: «Мы все здесь честные граждане.Мы веруем в Образцовое Государство». И больше уже никогдаНе появлялись ни Коротышка, ни Тони, ни Карл,А семью уничтожили позже.Больше уже никогда… Мы слышали выстрелы ночью,Но утром никто из соседей не знал, что случилось.Ничего не поделаешь, нужно идти на работу. И я не видала егоЦелых три дня, я чуть не сошла с ума,А тут еще все эти патрули со своими вонючими ружьями,И когда он вернулся, то походил на пьяного, и на нем была кровь.О женщинах, что тайком по ночам оплакивают погибших,О детях, привыкших молчать, – постаревших детях,В которых плюют одноклассники. О разгромленной лаборатории,О разграбленном доме, заплеванных картинах, загаженных колодцах.О Разуме, который убили и голым швырнули на площадь…И никто не пошевелился, и никто не сказал ни слова.О холодном прикладе и горячей пуле,О веревке на шее, о наручниках на запястьях,Об огромном металлическом голосе, который лжет из тысяч радиорупоров,О заикающемся пулемете, который ответит на все вопросы.О человеке, распятом на кресте пулеметных очередей,Человеке без имени, без орденов, без надежды на воскресение,Темная голова свисает под тяжестью смерти, тело пропахлоКислым запахом бесконечных тюрем – Джон Смит, Джон Доу,Джон Никто – о, припомните, как его звали!Безликий, как вода, беззащитный, как пыль на дороге,Оскверненный, как эта земля, отравленная химическими снарядами,И одичавший от цивилизации.Вот он.Вот человек, которого съели за зеленым столом(Перед тем как приняться за мясо, гости надели перчатки),Вот он, плод с древа войны, плод с древа мира,Последнее изобретение, новый агнец,Разгадка всех премудростей всех мудрецов.И до сих пор он висит на кресте, все никак не умрет,И до сих пор над железным городом нашей эпохиМеркнет свет и зловеще струится кровь.Мы думали, с этим покончено, но мы ошибались.Мы думали, мы мудры, оттого что сильны.Мы думали, наш скорый поезд везет нас в вечность.Мы думали, скоро совсем рассветет.Но поезд сошел с рельсов, и его захватили бандиты.Но силой и властью сегодня владеют кабан и гадюка.Но непроглядная ночь надвигается снова на Запад.Мы, как и наши отцы, посеяли зубы дракона.Наши дети знают войну и боятся солдат.1938
Холоднонебо как грязная майкастоим шеренгойвытянувшиськто-то дует на пальцыкто-то кусает пальцырядом парень в прыщахмолчитмерзнетбумажка зацепилась за проволокуи тоже мерзнетгрузовики подъезжаютзапах бензинахлопают дверцыу капитана глаза из дегтяголос из-за поднятого воротникаодин за другимкаждый кто услышит имя своевыходитдо свиданья прощайтеземля скрипит под ногамикто-то махнул рукойпарень в прыщах уходитостались следы от ботинокскоро их смоет дождьк руке скользнула рукаэти часы мне не понадобятся прощайбумажка на проволокевсе еще мерзнет.Грузовики отъезжают.Двадцать человек калачиками в палаткедаже языком повернуть невозможноно руки соседей готовыболь твою разделить.И чтоб умеретьместа достаточно.Давайте жевместеподуем на крошечный уголекнадеждыв час когда лампа погаслакогда дремлется стражекогда лагерь наделизорванную шинельтумана…Он вошел к нам с улыбкойна рябоватом лицеточно асфальт испещренныйкапельками дождя.Водитель трамвая судя по кителю.Мы потеснилисьон старательно расстелил одеялои посмотрел нам в глаза.Потом из карманаон вынул какие-то дешевые карамелькис прилипшими крошками табакаи разделил на всех.Его забрали ночью внезапнои убили тут же во двореего водительский китель отбросили в сторонуно улыбку он крепко стиснул зубамичтоб улыбку не отобрали…Жестяная крыша на кухне грохочет.Стекло разбитодыру затыкает мрак.Капает с потолка.Фомас зажимает картофелину коленямии аккуратно чистит ееединственной рукойдругую ему отрубили.Краешком глазамы поглядываем на часовоговошедшего вместе с порывомобледеневшего ветра. Его подбородокподрагивает за шарфомцвета хаки…Падает снег. Ты кутаешься в шинель.Из дома где живет комендантдоносится музыка. Чуть дальшемолчание.Доброй ночи доброго Рождества.Ты размышляешь о звездахутонувших в туманео завтрашнем днекогда тебя могут убить.Но теперь этот голоскак шерстяной карманспрячь в него свои руки.– Доброй ночи Фомас. Доброго Рождества.И сердце твое освещаетсякак новогодняя елка.1950
Под явным влиянием Честертона (изобретателя и разгадчика изящных тайн) и надворного советника Лейбница (придумавшего предустановленную гармонию) я вообразил себе нижеследующий сюжет, который, возможно, разовью в свободные вечера, но который и в этом виде в какой-то мере оправдывает мое намерение. Мне недостает деталей, уточнений, проверок; целые зоны этой истории от меня еще скрыты; сегодня, 3 января 1944 года, она видится мне так.
16
Вот так Платонов Год,Свершая круг, добро и зло прогонит вонИ к старому опять вернется;Все люди – куклы; хоровод несется,И нить их дергает под дикий гонга звон.У.Б.Йитс. Башня (англ.).