Ревущие сороковые
Шрифт:
Жестом показав «стоп машина», я стал следить за быстро уходившим в воду линем. Кит не метался под водой: уйдя в глубину метров на полтораста, он стал всплывать. Первый фонтан был красный, второй — розовый.
— Ранен не смертельно, — определил прибежавший на полубак Кротов и, как бы делая снисхождение, добавил: — Ладно уж, давайте добью.
— Спасибо, — поблагодарил я, — обойдусь без посторонней помощи. Прошу лишних покинуть гарпунерскую площадку.
Боцман сразу же ушел, а Кротов, сузив глаза, не шелохнулся.
— Вы что, плохо- слышите? — спросил я у него.
— Здесь я не посторонний, — ответил он. — Это мое место по штату.
— Но вас в нужный момент не было. Этим вы лишили себя гарпунерских привилегий. Теперь на судне распоряжаюсь только я.
— Такого приказа я что-то не читал, — буркнул Кротов. — Буду жаловаться капитан-директору. Где радист?
Больше нельзя было ни минуты тратить на разговоры с обиженным гарпунером. На втором рывке кит вытянул не больше тридцати метров линя. Он явно обессилел. — Подтягивайте, — приказал я механику.
Кит не сопротивлялся лебедке, тянувшей его к борту судна. Грудные плавники финвала дрожали. Кровь, слабыми толчками выбивавшаяся из раны, окрашивала воду.
С силой воткнутая пика и воздух из компрессора доконали финвала: он затих в неподвижности.
— Подобрать кита! — распорядился я.
Мы возвращались к базе с добычей. Настроение у косатковцев было приподнятое. За ужином то и дело слышался смех. Один Кротов сидел хмурый и какой-то помятый. Лицо его было в красных пятнах, потому что капитан-директор отказался в неурочное время выслушивать его жалобы.
В час, отведенный «Косатке» для переговоров по радиотелефону, я доложил об успехах прошедшего дня, при этом, конечно, не забыл рассказать, почему мне самому пришлось стрелять из пушки.
Капитан-директор одобрил мои действия и спросил:
— Вы что же, решили обходиться без гарпунера?
— Ни в коем случае, гарпунер понадобится. Я прошу прислать Аркадия Трефолева, который служит рулевым на «Пингвине».
— Добро. Кто вам еще понадобится?
— Я бы просил заменить и боцмана. Для наведения порядка очень подошел бы боцман Демчук с «Пингвина». Он военный моряк, вместе с ним мне легче будет наладить дисциплину. На «Пингвине» она на должной высоте. Боцманом там может быть любой моряк.
— Хорошо, поговорю с Черноскулом. Это все?
— Да. С вами желает говорить бывший гарпунер «Косатки» Кротов.
— Для объяснений даю три минуты, — предупредил капитан-директор.
У Кротова глаза загорелись недобрым огнем. Подойдя к микрофону, он вобрал в легкие побольше воздуху и стал, захлебываясь, говорить о разнузданности экипажа «Косатки» и ущемленных правах гарпунера: его-де не предупредили о появлении китов, а затем не подпустили к пушке и не позволили управлять судном. Виноват во всем новый капитан, который потворствует негодяям.
— А на себя вы не жалуетесь? — не без иронии спросил капитан-директор.
— Никак нет, — по-солдатски ответил гарпунер. — Стараюсь поступать по инструкции и вашим предписаниям.
— Вы, наверное, слышали, что я с одобрением отнесся к решительным действиям нового капитана «Косатки»? А то, о чем вы только что сказали, я слышал не раз. Советую подлечить нервы и изменить отношение к людям. Мы отзываем вас. Приготовьтесь покинуть «Косатку».
— Есть… есть, — растерянно повторил Кротов, не ждавший столь крутых мер. — Будет исполнено.
А когда микрофон был выключен, он разразился отвратительной бранью. Мне пришлось повысить голос, чтобы удалить его из радиорубки.
ЖИЗНЬ НА КАЧЕЛЯХ
На «Косатке» матросам жилось тяжелей, чем на «Пингвине».
В носовом кубрике, в котором ютилось шесть человек, всегда горел электрический свет. Здесь не было иллюминаторов. В штормовую погоду волны хлестали в скулы судна с такой силой, что кубрик наполнялся гудением и грохотом, похожим на артиллерийскую канонаду. Не только уснуть, но и удержаться на койке было невозможно.
Почему-то на «Косатке» больше, чем на других судах, ощущалась близость океана. Когда, лежа на койке, я упирался ногами в переборку, то казалось, что тугие волны хлещут прямо по голым ступням. И все тело через матрац чувствовало живую толщу океанской пучины.
Чтобы обитатели носового кубрика в штормовые дни могли отдохнуть в более сносной обстановке, мы, жители кают, уступали им на время свои койки. Это как-то сближало нас, создавало дух дружной морской семьи.
Трефолеву, привыкшему жить в кубриках, гарпунерская каюта показалась слишком просторной: он взял к себе в сожители Демчука и марсового матроса.
— Не люблю в одиночку, — сказал Аркадий. — Так веселей будет.
Трефолев никак не мог приспособиться к условиям мирного времени, его больше устраивала жизнь, похожая на фронтовую. Он по-прежнему сохранил в себе чуть показную флотскую лихость и старался держаться на людях, как держались бесстрашные и насмешливые бойцы морской пехоты.
Став штатным гарпунером и, в сущности, сравнявшись со мной в правах, он все же продолжал относиться ко мне как к своему командиру, с предупредительной вежливостью. Трефолев никогда не обращался на «ты», говорил короткое «есть» и при этом вскидывал руку к козырьку и щелкал каблуками. Но у пушки он хотел быть полным хозяином и действовать по плану, задуманному еще на «Пингвине».
Антарктическая осень была хуже весны: погода менялась по нескольку раз в сутки. Волнение в океане почти не утихало, и мы на «Косатке» жили, как на беспрерывно качающихся качелях.
Чтобы приспособиться к такому быту, нужно было не только перенять сноровку эквилибристов, умеющих на раскачивающихся трапециях под куполом цирка писать, читать, играть в шахматы, обедать, но и перещеголять их. Нам нередко приходилось работать мокрыми на обледенелой и скользкой, как каток, палубе, под угрозой быть смытыми шальной волной в море.