Ревущие сороковые
Шрифт:
«Кому же из норвежцев повезло? — недоумевали жители флагмана. — На поиск ходило семь китобойцев, но все бни вернулись, не сделав ни одного выстрела. Откуда у пингвиновцев взялись киты?»
На палубах флагмана стали скапливаться любопытные. Они не могли обойтись без острот.
— Где вы таких китов стянули? — спросил один из раздельщиков.
— Они дохлых нашли, — ответил другой.
— Это киты-самоубийцы, — добавил третий.
А мы гордо отмалчивались, так как договорились меж собой никому не разбалтывать подробностей охоты.
Редактор многотиражной
Но мы вели себя скромно.
— Долго преследовали, — говорил Трефо-лев, — потом настигли. Я прицелился под левый плавник… выстрелил, а затем — добил.
И, как редактор ни бился, пытаясь выжать из нас хоть что-нибудь романтическое, у него ничего не получилось. Мы были стойкими, не проболтались.
Если бы журналисту удалось разнюхать хотя бы о поступке Тоши Охапкина, он бы, конечно, расписал героизм камбузника. Но мы не рвались к славе. Ведь все происшедшее можно было истолковать по-разному. Зачем же ставить себя под удар и давать материал для насмешников? Лучше оставаться до поры до времени в тени.
Еще в пути Мазин принялся канючить: уговаривать Черноскула отправить его на лечение в госпиталь базы. С помощью редактора нам удалось спровадить его на обследование в стационар «Салюта». На освободившееся место кочегара попросился Тоша Охапкин. Ему надоело быть камбузником.
— Тебя возьму с полным удовольствием, — сказал ему стармех. — И сам обучать буду. Мне моряки нужны, а присылают хлюпиков.
Так машинная команда получила хорошее подкрепление.
КТО ВИНОВАТ?
Утренние туманы низко стлались над волнами. В «молоке» невозможно было разглядеть, что делается впереди. Вахтенному штурману приходилось забираться в «воронье гнездо» и оттуда подавать команды рулевому.
Сидя в такое туманное утро в бочке на фок-мачте, я вдруг почувствовал себя летящим над облаками. Подо мной была лишь пуховая колышущаяся перина, я не видел ни палубы, ни воды. Голоса с мостика доносились приглушенными, словно товарищи переговаривались со мной издалека.
Туманы вызывали изморозь. В одно мгновение все снасти покрывались ледяной щетиной и походили на взъерошенных белых ежей.
Опасными стали ураганные вещры, налетавшие с материка. Они поднимали с ледяного купола промерзшую, почти остекленевшую снежную пыль и гнали ее с такой силой, что она все разрушала и сглаживала на своем пути. Стремительные ледяные иглы превращали в труху пеньковые тросы, толстый березент делали похожим на кисею, а заржавленные цепи полировали до блеска.
В такую погоду без защитных очков не выйдешь на мостик, а об охоте на китов нечего было и думать. Суда отстаивались в бухтах, под защитой ледяных гор и скал.
После сильных ветров по океану еще долго гуляла крупная зыбь, мешавшая охотиться.
Частые штормы разбивали плавающие
Экипаж «Пингвина» по-прежнему занимался буксировкой, но это было не легче охотьь В бурную погоду сдавать кита на базу — целое искусство. Ие вовремя дашь ход, не так повернешь штурвал или замешкаешься — и мощная волна как пустышку подбросит китобоец и ударит о корпус флагмана. Такие случаи бывали. Нет-нет да и поцелует невзначай кто-нибудь китомаму. От этого остается вмятина и выговор неудачному судоводителю. Необходимы большая осторожность и расчет.
Охотиться нам удавалось лишь в утренние часы, пока не было сообщений об убитых и оставленных «на флаге» китах.
В свежую погоду гоняться за китами было сложно. Высокий нос китобойца обдавало брызгами, гарпунерская площадка становилась похожей на каток, а пушка — на странное сооружение из хрусталя и стали. Глыбы льда нарастали в клюзах и на якоре. Отяжелевший нос судна глубоко зарывался в воду. Брызги долетали до мостика. Приходилось почти каждые два-три часа скалывать лед и прогревать пушку горячей водой. И так до темноты.
После тяжелой вахты, предельно усталые и мокрые, мы возвращались в свои каюты, раздевались, меняли белье и валились на жесткие койки, чтобы забыться в четырехчасовом сне.
Обычно в такие часы в тесную и сотрясающуюся от ударов волн каюту ко мне тайно приходила Леля. Нагнувшись надо мной, она едва касалась губами виска и спрашивала:
— Трудно тебе?
— Ничего, не беспокойся… вытерплю. А как ты себя чувствуешь? Плохо одной?
— Не тревожься… справлюсь. Все будет хорошо. Весной мы придем встречать тебя вдвоем.
Нежность Лели и ее прикосновения были столь реальны, что, проснувшись, я не мог понять: куда она делась?
Такие посещения приносили облегчение и в то же время пугали. Как-то я спросил у Черно-скула: не посещает ли его во сне кто-нибудь из знакомых женщин?
— Посещает, — со вздохом сказал он. — Это в долгом плавании у многих бывает. В результате сердце смягчается, даже к тем, кто недостоин этого. Потому что память обманывает нас. Все далекое и недосягаемое всегда привлекательнее того, что есть на самом деле.
Он, видимо, намекал на жену, которая ушла от него.
За всю неделю нам удалось убить только небольшого кита минке, который годился в детеныши блювалу.
— Надо бы еще разок сходить к островам Земли Грейама, — сказал Черноскул. — Что-то не видно Сигге Хаугли. Не рассердился ли он на нас?
Киботоец «Джеффрис» действительно нигде не показывался, хотя флотилия «Эребус» продолжала охотиться невдалеке.
В начале февраля неожиданно куда-то исчез кашалот, оставленный «на. флаге» китобойцем «Морж». Потратив на поиски более двух часов, мы по радио запросили у диспетчера: верно ли у нас записаны координаты? Ошибки не было, но диспетчер все же посоветовал для уточнения связаться с капитаном «Моржа» Вильямом Кравецем.