Рейд Рейд «Черного жука». Зеленый фургон. Агент особого назначения. Кобра под подушкой
Шрифт:
Я командую:
– По коням!
Люди необычайно послушны и исполнительны. Многие оставляют то, что они "заработали" у Волжина.
Волжин ничего не знает о судьбе Пашеньки. Я ему сказал, кто мы. Понятно, он не поверил, но провести нас к местечку Каляш согласился.
– Наипокорнейше повинуюсь всякому приказанию власть имущих, - ответил он. За ним следят дядя Паша Алаверды и Ананий - адская машина.
Мы сворачиваем вправо от олеченской дороги. Я слышу, как на повозке беспокоится Оглоблин.
– Сиди, сиди, тебе говорят, мама-дура, - осаживает его Андрей-Фиалка. Знают, куда ехать.
Но через полчаса Андрей-Фиалка уж дружелюбно философствует с Оглоблиным. Он ему уж рассказал свою теорию "искорененья зла" при помощи сплошных вишневых садов.
Оглоблин смеется:
– А кто же их сажать будет, сады?
– Кто... - мычит Андрей-Фиалка.
– Я спрашиваю, кто?
– Люди, мама-дура, и насадят.
– А как их заставят? - Оглоблин хохочет.
– А кто твои колхозы сажать будет?
– Голова, колхозы сами мужики создают, под руководством нашей партии, а пролетариат машин даст. А вишни?.. А вишни?..
Андрей-Фиалка долго молчит. Потом глухо и сердито спрашивает:
– Вишневые сады, дура-мама, не надо?
Я понял его, тронул лошадь и незаметно подъехал к повозке.
– Вздор... товарищ милый, чепуха, дикость... И кто только у вас политрук?
Андрей хватает его сзади за шею, опрокидывает на повозке и заносит над ним тесак. Оглоблин неподвижен. Его парализовало неожиданностью.
– Андрей! - кричу я.
Андрей-Фиалка прячет нож и гудит:
– Дура-мама, вишневые сады - чепуха?
Оглоблин опомнился и вскрикивает:
– Товарищ Багровский, что за шутки, в чем дело?
Я говорю спокойно:
– Дело в том, что мы вовсе не красноармейцы.
Но Оглоблин требователен:
– Товарищ Багровский, я спрашиваю, что за шутки?
Я смеюсь и объясняю:
– Товарищ Андрей был контужен в бою с белыми. Контузило его как раз в то время, когда их цепь вбежала в цветущий вишневый сад. Это было на Украине, весной. С этого времени у него постоянные припадки, когда кто-нибудь не соглашается с ним насчет вишневых садов.
Оглоблин успокаивается.
– Товарищ Андрей, - ласково говорит он, - ты меня уж прости. Простишь?.. Идет?.. Ну давай лапу. Шлепай крепче... Идет?.. Э... ведь я не знал, брат...
– Я оставляю их.
Впереди Волжин объясняет громко:
– Наиближайший тут до Каляша путь пролегает.
Мы едем через какую-то мочежину. Впереди справа и слева блестят небольшие заводи, обросшие кугой. При нашем приближении из заводей с громким шумом срываются утки. Их черные силуэты мелькают и исчезают в небе. Некоторые из них долго и с тревожным криком уносятся вдаль. Невольно вздрагиваешь, когда они взлетают из камышей. Кажется, что это не утка, а кто-то огромный и черный.
Мы у полотна железной дороги. Ждать нам еще около двух часов. Мы расположились в разрушенной и покинутой экономии с большим парком, наполовину вырубленным. Парк прилегает к высокой железнодорожной насыпи.
Поток, через который перекинут бетонный мост, вытекает из большого пруда в парке.
Огромные дуплистые деревья окружают пруд сплошной стеной. Некоторые из них подгнили и рухнули прямо в воду.
От этого пруд кажется еще более мрачным и бездонным. Издали слышится запах гнилой воды. Листья свернулись от холода, упали и чуть слышно шипят на аллеях.
Кажется, что деревья парка обняли друг друга черными лапами и ждут последней стужи.
Мне чудится, что по ночам в парке по заросшим крапивой дорожкам бродит кто-то бледный в белом.
Все это - мистика, чушь, но мне так кажется. В этом самообмане я нахожу великий и тайный смысл.
Жизнь, как голая женщина, - ее всегда надо закрывать дымкой.
Мне вспоминается мой родной парк в Васильковском. И там бродит ночью бледная тень моей тоски. Тоски потому, что рабов своих я наказывал не скорпионами, а жалкой плетью. Тоски потому, что:
Все растоптано, продано, предано...
Черной смерти витает крыло
Ненависть душит меня. Дыхание делается сиплым. Я быстро возвращаюсь к людям.
Сейчас коммунист Оглоблин поверит мне.
Оглоблин сидит на повозке. Он держит большой рыжий кленовый лист и что-то тихо рассказывает моим людям. Я вслушиваюсь. Он объясняет им, как дерево дышит и почему верхняя сторона у листьев глянцевая, а нижняя матовая.
Увидя меня, он умолкает, смотрит мне в глаза и внезапно настораживается.
Я подхожу вплотную. Он опускает голову и зажимает лист между ладонями, как делают свистульку.
Я спрашиваю:
– Оглоблин, верите?
Он поднимает голову, снова смотрит мне в глаза, потом отворачивается и, поднеся большие пальцы сложенных вместе ладоней, сильно дует в них.
Кленовый листок тонко и отвратительно пищит Оглоблин поверил, но не хочет отвечать мне.
Меня взбесило, что он отказался отвечать мне не как-нибудь иначе, а вот именно так. Просто. Он даже ничем не показал мне, что не хочет отвечать.
Он и в пищик засвистал не потому, что "вот, дескать, ты меня спрашиваешь, а я насвистываю", а потому, что раз уж зажал листок между ладонями, то надо и свистнуть от "нечего делать". Точно бы меня уж для него не существует.
Я спрашиваю вновь:
– Верите?
Он опустил голову и, вглядываясь в ступицу тележки, растирает в ладонях лист. Руки дрожат. Меня еще больше злит и то, что он вовсе не пытается скрыть, что ему страшно и что руки у него дрожат.
Наотмашь я ударяю его бамбуком.