Рейдер
Шрифт:
Обман
Сначала за окном долго висели фиолетовые сумерки, затем на Москву упала ночь, а Петр Петрович так и не мог уснуть. То, что произошло с ним двадцать лет назад, жгло сердце до сих пор. Ограбленный и униженный, но, что самое ужасное, столь незатейливо обманутый, Петр Спирский не мог прийти в себя еще очень долго. Более всего ему хотелось догнать обидчика, вцепиться ему в горло и вырвать свои деньги вместе с его хамским сердцем.
Стоило ему закрыть глаза, как перед ним возникали сцены предстоящей расправы над обидчиком – одна красочнее другой.
Но – вот беда – Петя знал, что не в силах устоять не только перед железными кулаками Гоги, но даже перед его нахальным прищуром. А потом наступил день, когда Пете пришлось-таки преодолеть страх и выйти на улицу. И это был второй из самых черных дней в его жизни. Гога, прекрасно понимающий, что малохольный спекулянт Петя ни за что в милицию не пойдет, не только не застеснялся, увидев его, а, напротив, сделал своей «шестеркой» – быстро и решительно.
Петр Петрович застонал и перевернулся на другой бок. С тех самых пор он сторонился всех сколько-нибудь сильных людей, и именно с тех самых пор он терпеливо учился их использовать – каждый день.
Однако тогда он еще не ведал, сколь долгим будет путь наверх, а потому просто сказал себе: «Мой замок захвачен, а верные вассалы повержены. Но это лишь временное поражение. Мой час еще придет…»
Он бегал за «бухлом», и попутно Гога царственно, одним жестом решал его проблемы с соседскими пацанами. Он давал Гоге «в долг» и одновременно терпеливо осваивал нормы «правильного понта», чтобы ни в коем случае не переступить границ.
Пожалуй, это была хорошая наука, но – тайный агент, Истинный Рыцарь, лишь временно нацепивший маску оруженосца, – Петр Петрович не умел, да и не хотел прощать: там, среди 904 мятых купюр, были те, что хранились у него с шести-восьми лет, и кое-какие из них он помнил, что называется, «в лицо». Он и теперь их помнил.
Тишину квартиры нарушил пронзительный звон, и Спирский схватил трубку.
– Это Колесов.
– Говори.
– Адвокат в номер не возвращался и в ресторане не обедал, а его машина так и стоит возле гостиницы.
– Все?
– Все, Петр Петрович, – убито признал Колесов. – Я не знаю ни где он, ни чем занимается.
Спирский прикусил губу и аккуратно вернул телефон на тумбочку у кровати. Этот московский адвокат, как и Гога, наивно думал, что ему позволено унижать Петра Петровича своими выходками и закулисными интригами. И он точно так же, как и Гога, понятия не имел, что расплата неизбежна.
Не Цицерон
Женщины могут скрывать свои мысли и желания за внешней неприступностью, однако руки и ноги любой женщины гораздо красноречивее любой их мины. И если больше внимания обращать на то, как они теребят перчатки, кольца, браслеты, то есть все, что попадется под руки, либо двигают стопой, переставляя ее с мыска на пятку или просто покачивая изящной туфелькой,
Однако Настя спокойно держала руки на руле и лишь иногда едва отставляла указательный палец правой руки. Павлов долго гадал, что бы это значило, и в конце концов решил толковать этот жест, как своеобразный виртуальный укол в их затянувшейся словесной дуэли. И дуэль все длилась и длилась…
– Не каждому дарован талант и благополучие одновременно, – методично излагала свою позицию Настя. – Ремесленник неплохо зарабатывает на жизнь, но без души не создать ни Мыслителя, ни Венеру Милосскую.
Артем насторожился. Учитывая недавние уколы Насти в адрес его профессии, это могло оказаться очередной атакой.
– О чем вы? – осторожно поинтересовался он.
– Ваше ремесло вас кормит, но, по сути, это обычные бумажные крючки, параграфы и формулировки.
Кровь кинулась Артему в лицо:
– И что? Ну же, продолжайте!
Настя улыбнулась:
– А то, что скульптуры Родена уже стали бессмертны, а ваше ремесло – лишь тлен и суета. На что вы тратите свою жизнь, Артем? На телешоу «Зал суда»? На давно умерщвленный властью телелозунг «Свобода слова»? На тиражирование давно известных истин?
Артем стиснул зубы. Эта красотка била по его самым больным местам так, словно чуяла, где они.
– Я буду отвечать по каждому пункту вашего обвинения, – яростно выдохнул он, – и пункт первый: уникальность творений Родена.
Настя прищурилась: она видела, что разозлила попутчика не на шутку.
– Создав Мыслителя, Жан Огюст Роден растиражировал его, продавая копии направо и налево, – чеканно, как на лекции, констатировал Артем. – Сегодня в каждой столице Европы есть свой Мыслитель, а коллекционеры боятся покупать их, поскольку из трех предложенных – все четыре оказываются подделкой.
– Вы плохо считаете, господин юрист? – удивилась Настя.
– Вовсе нет, – скорбно покачал головой Артем, – просто четвертый Мыслитель, которого продавец считает подлинным, а потому держит у себя дома, тоже подделка – только классом повыше.
Настя нахмурилась. Ей тоже не нравилось проигрывать.
– К чему вы это говорите? Хотите унизить признанного творца?
– Нет, – мотнул головой Артем, – напротив. Мне больно, когда талант встает на коммерческие рельсы, потому что тогда он становится опасен не только для своих современников, но и для благодарных потомков.
И тогда завелась уже Настя. Забыв об элементарной дорожной безопасности, она развернулась к Артему, и лицо ее полыхало:
– А разве вы не делаете то же самое?! Разве вы сами не тиражируете то, что сказано еще латинскими юристами – за тысячи лет до вас!
Артем окаменел. Некоторое время он старался пережить удар, а потом вдруг вспомнил неунывающих украинских монашек. Да, слова их молитв были те же, что и за две тысячи лет до них, но вложенное-то в мольбу чувство было живым! Именно это живое чувство и помогало им улучшать мир.
– Скажите, Настя, – повернулся он к женщине, – где бы сегодня была Европа, если бы Марк Тулий Цицерон боялся бы обличать римских тиранов? Со всей присущей ему страстью…
– Вы не Цицерон, – упрямо отрезала Настя.