Рэймидж и барабанный бой
Шрифт:
— Нет — но никогда не забывайте, что встретили его при романтичных обстоятельствах. Это — сюжет для романа: молодой военно-морской офицер спешит по морю, чтобы спасти красивую маркизу из-под копыт конницы Наполеона и…
— Я знаю. Я думала об этом. Но я также видела его грязным, пропахшим потом, усталым, видела как он дрался с кавалеристом одним ножом, видела перед несправедливо судившим военным трибуналом по сфабрикованному обвинению в трусости… По-вашему, это только сюжет для романа?
Питти покачал головой.
— Нет. Но когда вас разлучат? Когда он будет в море много месяцев, возможно, лет — что тогда? У вас никогда не хватало терпения, Джанна. С тех пор, как вы унаследовали Вольтерру, вы могли получать все, что хотели — и сразу.
— Это правда, — признала она. — Но это было материальное: драгоценности, веселые балы, развлечения. Думаю, что я, наверное, хотела все сразу потому, что не встретила его. Когда у вас нет никого, чтобы любить, доверять — чтобы жить ради него на самом деле, — вы скучаете, вам нужны развлечения. Когда нет солнца, вам нужно много свечей.
— Расскажите мне больше об этом английском канделябре!
Она еще улыбалась, когда вдруг начала понимать, что очень немного знает о нем в обычном смысле слова; но в прошлом месяце, когда они вместе столкнулись с таким количеством опасностей, приключений, смертей и интриг, она узнала о нем столько, сколько в обычные времена женщина могла не узнать, прожив с человеком целую жизнь. И кроме минут непосредственной опасности она видела его, когда он втайне от всех мучился, принимая решения, от которых зависели жизни его людей. Она видела то, что, вероятно, не увидел бы ни один мужчина: как мучительно его одиночество — особенно мучительно для такого молодого и чувствительного человека, как Николас. Ему поручили командование в юном возрасте, и он еще не стал (и никогда не станет) ожесточенным и равнодушным к своим подчиненным.
— Ему исполнился двадцать один год несколько недель назад, и он в море с тринадцати лет; шрам на лбу — рана от сабли, когда он брал на абордаж французский фрегат в прошлом году, и когда он возбужден или под напряжением он потирает его и часто моргает, и испытывает затруднения с буквой «р». Я действительно не знаю, почему он никогда не употребляет свой титул — хотя имеет его как сын графа и флот использует его в официальных письмах, — но думаю, что это затрудняет его отношения с вышестоящими офицерами, если при них его называют «милорд». Его родители знали моих… О, Антонио, я похожу на каталог. Я не могу описать его!
— А не было ли каких-то неприятностей с его отцом?
— Да. Возможно, вы помните известный суд над адмиралом графом Блейзи? Я был слишком молода. Нет? Ну, так или иначе, это был отец Николаса. Французы направили большой флот в Вест-Индию, и граф был послан слишком поздно с крошечным британским флотом. Он дрался с ними смело, но ни он не победил, ни французы. Тогда английский народ, который не знал, как мало кораблей было у графа — и они к тому же были старыми и ветхими, — поднял ужасный шум, и правительство было напугано. Как все правительства, это не признало бы свою ошибку, поэтому оно судило графа военным трибуналом, потому что он не захватил все французские суда.
— И он был признан виновным?
— Да — он должен был быть виновным, чтобы спасти министров. Он был козлом отпущения. Если бы его признали невиновным, тогда, очевидно, было бы виновно правительство. Поскольку судьи в военно-морском трибунале — военно-морские офицеры и многие из них замешаны в политику, это было легко для правительства — или для Адмиралтейства, что по сути одно и то же, — выбрать офицеров, поддерживающих его сторону. Коммодор Нельсон сказал мне, что это часто происходит. Он говорит, что политика — проклятие флота!
— Значит, у графа должно все еще быть много врагов во флоте, и это затрагивает Николаса. Своего рода вендетта…
— Да, именно так. Тот ужасный человек, который судил Николаса в Бастии после того, как он спас меня, был протеже одного из них, но, к счастью, коммодор Нельсон знал об этом.
— Если у графа все еще будут враги среди адмиралов, то Николас всегда будет в опасности, — размышлял Антонио. — Всегда можно представить поступки человека в дурном свете, если необходимо… Николас понимает это?
— Да, я уверена, что понимает, хотя он никогда не упоминал это при мне. Но я часто чувствую, что когда он принимает какое-то важное решение, это… Ну, в общем, он знает, что если ему придется выбирать из двух возможностей, враги его отца скажут, что его выбор неправильный — каким бы он ни был. Это никогда не влияет на его решения — но я чувствую, что всегда кто-то прячется в темноте, подстерегая его. Как будто Зло следит за ним постоянно…
— Вы много узнали о Николасе за месяц!
— Джексон рассказал мне кое-что, и коммодор тоже.
— Этот моряк Джексон — он ведь американец?
— Да — странный человек. Никто ничего не знает о нем, но он испытывает большое уважение к Николасу — даже при том, что он вдвое старше. Любопытно — когда они под огнем, они, кажется, могут читать мысли друг друга.
— Ну, он спас мне жизнь, — сказал Антонио, — и для меня этого достаточно!
И в этот миг пронзительный свист боцманской дудки эхом отозвался во всех уголках судна, сопровождаемый громкими приказами.
— Время церковной службы, — усмехнулся Антонио. — Из вашего Николаса выйдет хороший священник!
Саутвик был рад, что поверка и церковная служба закончены, и наблюдал за горсткой матросов, пляшущих на баке, в то время как Джон Смит Второй, взгромоздившись на брашпиль, терзал свою скрипку; он был благодарен судьбе, что у «Кэтлин» такая хорошая команда. Из шестидесяти трех человек на борту он хотел бы сменить только пару, тогда как на большинстве судов, на которых он ранее служил, было лишь двое действительно хороших моряков из пяти.