Рейтинг темного божества
Шрифт:
Глава 7. В НОЧЬ НА ПЕРВОЕ ИЮНЯ
И надо же было так случиться, что в тот памятный поздний вечер — вечер субботы — перед тревожным звонком Кати Сергей Мещерский как раз целиком был погружен в мечты. Бывает так в выходные, особенно если вы молоды, одиноки, если вернулись наконец домой после долгих странствий, где видели немало нового и любопытного. Дела туристической фирмы «Столичный географический клуб», совладельцем которой являлся Мещерский, в последнее время заставляли его по нескольку месяцев проводить за границей — в Таиланде, Индии, Непале. Фирма традиционно специализировалась на экстремальных экзотических путешествиях и активно осваивала все новые
«Пляжников»-туристов, честно признаться, Мещерский просто не переваривал, но где было найти столько экстремалов, мечтавших о путешествиях в Тибет и в Гималаи, столько спелеологов, альпинистов, уфологов, рерихианцев и рокеров, жаждущих неизведанного и вместе с тем способных выложить за экотур в Индокитай две-три тысячи баксов? А «Столичному географическому клубу» надо было как-то выживать в жестокой конкурентной борьбе. Поэтому его основателю и совладельцу Сергею Мещерскому приходилось скрепя сердце терпеть и оголтелых пляжников — москвичей, волгарей и сибиряков, этих детей зимы, стосковавшихся по южному солнцу, и желавшую исключительно крутого «отвяза» братву из Хабаровска и Красноярска, признававшую отдых только в тайских массажных салонах с девочками, и разных сумасшедших, «открывших» вдруг у себя «экстрасенсорные способности» и рвущихся во что бы то ни стало приобщиться к тайнам аюрведы и тибетской медицины.
Все это приходилось терпеть. Но, к счастью, все это с лихвой компенсировали чудеса — процессия слонов, случайно увиденная из окна джипа на улицах Дели, фантастический восточный базар в Карачи, крики обезьян и павлинов за затянутыми сетками окнами маленького отеля в Удайпуре, ветер, приносящий с Сионийских гор пряные ароматы джунглей, и великая река Брахмапутра, по которой так и подмывало отправиться в плавание на личном теплоходе магараджи княжества Бунди, который по молодости лет учился в СССР и — вот совпадение — был вашим закадычным однокашником по Институту имени Лумумбы.
И надо же было такому случиться, что в этот вечер — вечер субботы, ставший своеобразным мостом ко многим ужасным и трагическим событиям, о которых так хотелось забыть поскорее, Мещерский находился в состоянии полнейшей нирваны. Попросту говоря, валялся перед телевизором на обломовском кожаном диване После солидной субботней порции армянского коньяка. Лежание было вызвано отнюдь не ленью, а безмерной усталостью. Всю субботу Мещерский как пчела трудился по дому. Пылесосил, как бобик, вытирал вековые залежи пыли, жарил куренка в духовке и, как проклятый, как раб, крутил белье в допотопной стиральной (Машине, в сотый уже, наверное, раз давая себе слово Купить продвинутый «автомат» с сушилкой, отжималкой, полоскалкой, программным управлением и прочими полезными в хозяйстве прибамбасами. Но в том, что он весь выходной был сам себе домработник, Мещерский не признался бы даже под угрозой расстрела — особенно другу Вадиму Кравченко и особенно его жене Кате, Катюше…
«Жениться тебе, Сережечка, надо, — твердила она все чаще, все мягче и все деликатнее, — пора… Ну, хочешь, я с Ниной поговорю, а? Ты ведь помнишь Нину? Она так похорошела, и детеныш у нее немножко подрос — такой забавный, он тебе обязательно понравится. Ты ведь детей любишь, я знаю. Ну, хочешь, я с ней завтра же этот вопрос провентилирую?» Мещерский на это отвечал с детским простодушием: «Какой вопрос?» Катя лукаво умолкала. А ее муж, друг детства и собрат
Мещерский помнил — собственно, не вышло у Витюхи Мамурина ни шиша. Был суд и развод через пару лет. Мамурин жены своей бывшей не любил никогда. Сам в этом потом признавался. Не любил, как Данте любил Беатриче и как счастливец Коля Остен-Бакен любил нежную Ингу Зайонц. А женился, оказывается, так — от скуки и по глупости, по совету друзей и по настоятельному пустому словечку «пора». Мещерский сравнивал себя с Мамуриным — получалось, что они были в этом коварном вопросе как братья, ведь Мещерский тоже совсем не любил хорошую и добрую подругу Кати красавицу Нину, жениться на которой по какой-то совершенно непонятной причине ему было «уже пора».
Эх, Катя, Катя… Что же ты наделала? Своими советами, вообще своим существованием на этой планете…
Собственно, Мещерский никогда ни в чем Катю не винил — упаси бог. Не винил он и друга детства Вадима Кравченко — успел-таки, подсуетился, обаял, пришел, увидел, победил. Стал мужем, распустил над Катей орлиные крылья — мое, не тронь. Винил во всем Мещерский всегда одного себя — эх, мямля, интеллигент, а нет чтобы ребром этот вопрос в свое время поставить, настоять, решить все по-мужски, может, тогда бы и…
Но нет. Увы, увы, увы… И тут Мещерский сравнивал себя уже не с бедолагой Витюхой Мамуриным, а с Колосовым Никитой. Вот человек цельный, который все вопросы может ставить ребром и все решает всегда сугубо по-мужски. И в зубы может дать — с его-то физическими данными это плевое дело. Но решает-то он все вопросы… кроме одного.
В этот вечер субботы после притупляющей ум стирки и готовки Мещерский, потягивая коньяк, размышлял о Никите. Вспоминал день его рождения, который отмечали они в дешевеньком баре на Пресне. Колосов настойчиво приглашал Катю. Она обещала быть и не пришла. Конечно, из-за Кравченко — Мещерский точно это знал, только не озвучивал сию версию, не желая , сыпать соль на раны друга Никиты. Никита с Кравченко друг друга не переваривали и никогда не сидели за одним столом, не раздавливали по банке.
— Вот почему все так? — глухо спросил Колосов. Он здорово нагрузился — таким пьяным Мещерский никогда его не видел.
— Да потому. Все потому, — ответил, вздыхая, Мещерский. Лежа на диване, он снова вздохнул, как бы вспоминая, дублируя тот свой горький вздох. Тогда с Никитой они понимали друг друга с полуслова, с полунамека.
— И аквариума нет — проклятье. — Колосов стукнул кулаком по столу.
— Какого аквариума? — спросил Мещерский.
— Такого, что «пейте, рыбы, за мой день рождения». — Колосов любил песню Высоцкого «День рождения лейтенанта милиции в ресторане „Берлин“, но цитировал ее только в крайних случаях, а водку в аквариумы в присутствии Мещерского не выливал никогда.
— Что поделаешь? — Мещерский сочувствовал другу. — Ничего тут не поделаешь.
Колосов снова саданул кулаком по столу — подпрыгнули бокалы, бутылка.
И тогда — это Мещерский отчетливо помнил — они заговорили про мечту. Колосов тихо сказал:
— Никогда в жизни ничего так не желал, понимаешь, Серега?
И Мещерский понял, что речь шла совсем не о том, чтобы Катя явилась в этот задрипанный пивной подвальчик и поздравила Никиту с тридцатитрехлетием. Речь шла о чем-то гораздо большем, в корне меняющем судьбы — и Катину, и Кравченко, и колосовскую.