Режиссер
Шрифт:
При виде отпечатка детского пальчика на отражателе проектора молодого человека бросает в пот.
Он снова хочет спрятать кинопроектор.
Вспоминает, как отец, задыхаясь от ярости, распахнул дверцу, схватил его за волосы и вышвырнул из шкафа.
Он лежал перед отцом на полу, еще не понимая, в чем провинился. Моргал от яркого света, пижамная курточка задралась.
Наверное, он описался от страха перед грядущим наказанием.
Нет, он описался, расслабившись на секунду во время той непрерывной боли.
Он был так чудовищно зол: по щекам текли слезы, а он кричал
Он просто стоял, не пытаясь этому помешать.
А Даг побежал за матерью, мочу вытерли, и только после того, как Ингмара вымыли, она совершила этот унизительный ритуал, за которым наблюдали отец со старшим братом.
Родители с братом поворачивали его так и сяк, отпускали комментарии, смеялись, а отец вдруг поспешил за камерой.
Звонит Аллан Экелунд [6] и поздравляет с хорошими отзывами в газетах «Дагенс нюхетер», «Свенскан», «Стокгольмс-тиднинген», «Афтонбладет». Ингмар сдержанно благодарит его, переводя разговор на другую тему. Он спрашивает, что думает Аллан по поводу нового фильма.
— Могу я рассчитывать на твою поддержку?
— Да ты, похоже, решил, что тебе все можно после этой истории с «Девичьим источником».
— И все-таки, что ты об этом думаешь? — спрашивает Ингмар, слыша едва уловимую нотку отчаяния в своем голосе.
6
Аллан Экелунд (р. 1918) — шведский кинопродюсер.
— Что я могу думать! Сначала надо увидеть сценарий, а потом уже…
— Но как тебе сама идея?
— Не знаю…
— Понимаешь, лично я уверен, что этот фильм обязательно надо снимать, хотя, наверное, это может показаться довольно скучным, если…
Аллан Экелунд с хохотом соглашается.
— А если серьезно? — спрашивает Ингмар. — Думаешь, съемки начинать глупо?
— Может, и так.
Ингмар идет по мокрым плитам садовой дорожки на заднем дворе, видит, что железный цилиндр распылителя воды оставил ржавый след на желтом кирпиче под скрученным шлангом.
Белая кошка прыгнула на наружный подоконник музыкальной гостиной. Она ловко балансирует на самом краю. Похоже, разглядывает ослепительную черноту рояля «Бехштейн», принадлежащего Кэби.
Две сороки гоняются друг за другом вокруг березы, треща во все горло, перепархивают к заболоченной травке под яблоней.
Ингмар делает несколько шагов и останавливается перед серо-зеленым брезентом, накрывающим садовую мебель.
Он рассматривает складки материи: застоявшиеся озера с коричневой хвоей и сухие вершины туманных Альп.
Кто-то жжет хворост и сухую листву. Над одним из садов вдоль улицы тянется вверх блекло-серый столбик дыма.
Долгоножка бьется о стены подрагивающей стеклянной банки, мечется и замирает на дне. Лесной муравей вновь приближается, и долгоножка опять начинает метаться по банке. Даг смеется, но глаза
Он падает навзничь на гравий, ударяясь спиной о бочку с водой позади морга.
Встает и спрашивает Кэби, как прошел концерт. Сквозь помехи в телефонной трубке Кэби отвечает рассеянным, задумчивым голосом, что концерт прошел довольно хорошо.
— Прекрасно.
— Я скоро поеду к Хеландерам, погоди… Слушай… — начинает она со сдерживаемой радостью.
— Что мне…
Он не успевает договорить, как на другом конце провода раздаются смачный щелчок и потрескивание.
— За тебя — поздравляю с отличными отзывами!
— Ты купила шампанское? — спрашивает он.
— Что и тебе советую сделать.
— Знаю, — говорит он, чувствуя, как спокойствие разливается по всему телу.
— Что будешь делать сегодня вечером?
— Лягу пораньше. Попробую что-нибудь написать, — отвечает он, расплываясь в улыбке.
— Как там бедняга пастор?
— Не знаю, я пишу очень медленно, — отвечает он. — Надо почувствовать эту простую будничную драму. Профессиональный конфликт — человека и пастора. Все считают, что это звучит скучно.
Ингмар смеется.
— По-моему, этот пастор начинает тебе нравиться, — говорит Кэби.
— А что мне еще остается? Кроме него, у меня никого больше нет. Мне больше не с кем себя отождествлять. В прошлый раз я мог поделить себя натрое. Мальчик, врач, писатель. А теперь у меня есть один лишь пастор. В этом весь смысл, мне некуда больше бежать. Ведь так бы оно и было, если б я стал пастором.
С левой стороны гравюры на стуле сидит женщина с обнаженной грудью. Она с взволнованным видом указывает на шляпу, лежащую на полу. Оргия подошла к концу, все устали. Розги отбрасывают грязные отблески света. Под треснувшим зеркалом, широко расставив ноги, сидит Ингмар с распахнутым жабо. Волосы у него немытые и давно не стриженные. Утром он не побрился, и на подбородке выступила щетина с блеклой проседью. На столе перед ним среди бокалов и фруктов лежит желтый блокнот.
Взгляд Ингмара падает на ручку с обгрызенным кончиком и потрескавшимся лаком. Большой и указательный пальцы, испещренные годовыми кольцами, со сложной системой переплетающихся желобков и многочисленными руслами рек. Ногтевые валики на розовых пластинках ногтей. Порез от бумаги, поблескивающий красным на фоне розового.
Ингмар пишет быстро, ручка скользит по бумаге. Долгоножка бьется о стеклянные стенки и железную крышку. Он пытается справиться с наплывом мыслей, поймать интригу, но, быстро устав, замечает, что все больше увязает в пространстве, отдельных эпизодах, диалогах и поворотах чувств.
Учительница не отступается от пастора, но у него в душе нет места любви, пишет Ингмар в конце страницы и быстро переворачивает ее.
Пастор чувствует, что не может принять ее, продолжает он, не может удовлетворить ее потребность в нежности и ответить на ее чувства. Он должен быть твердым, потому что не способен ответить на ее чувства.