Резидент
Шрифт:
– 145, 146, 148, - перечислил я вменяемые мне положения действующего в то время уголовного законодательства.
– Серьезные статьи, - сделал свою заключенье «смотрящий» и, показывая на свободное место, продолжил, - проходи, пока занимай вон те верхние нары, а дальше посмотрим.
Воспользовавшись оказанным мне таким радушным приемом, я расстелил матрас, легко запрыгнул на свое место и принялся размышлять над своим положением. При этом, в силу своей военной привычки, я не забывал наблюдать за происходящим в камере. В то время, как я коснулся головой подушки к главенствующему над нашим невольным жилищем мужчине подсел маленький юркий паренек, примерно одного со мной возраста, тело которого сплошь было покрыто татуировками
– Приходит мужик к психоаналитику и говорит:
– Доктор, помогите, я совсем перестал получать удовольствие от жизни.
– Попробуйте алкоголь.
– Пробовал не помогает.
– Может быть легкие наркотики.
– Тоже пройденный этап, никакого эффекта.
– Тогда есть последняя надежда, сходите в цирк, там есть замечательный рыжий клоун, он может рассмешить кого угодно.
– Со словами: «Блин я же и есть этот рыжий клоун, мужик выбрасывается в окно.
После такого занимательного рассказа о завершении клоунской карьеры, все помещение камеры наполнилось дружным смехом. Я тоже отвлекся от своих невеселых мыслей и улыбнулся. Парнишка собирался начать другой анекдот, но я не успел узнать его очередную занимательную историю, так как дверь в наше помещение открылась и меня вызвали на допрос.
В следственном изоляторе со мной общаться не стали, а перевели меня в изолятор временного содержания ближайшего РОВД. На СИЗО существовал хоть какой-то порядок, и оперативникам весьма затруднительно было «выбивать» с подозреваемых показания. В районных же отделах все было намного проще, и «опера» получали полную свободу действий.
На следующее утро меня завели в комнату для допросов. Там сидели уже знакомые нам Ерохов Иван и Тищенко Владимир. Для приличия они задали мне несколько обыденных вопросов. Потом, похожий на бульдога сотрудник стал ходить по помещению и, как бы случайно оказавшись у меня за спиной, резким движением накинул мне на лицо какую-то тряпку, дав таким образом вдохнуть какой-то гадости. Практически моментально я провалился в бессознательное состояние.
Очнулся я – толи в кабинете, толи в каптерке – в общем, в комнате больше напоминающей сушилку, чем что-либо другое. Там было огромное количество труб, излучающих тепло, у меня страшно болела голова и жутко хотелось пить. Мои руки были пристегнуты сзади наручниками и надежно крепились за одним из многочисленных радиаторов. Моего пробуждения с большим нетерпением ждали «Ванек» и «Вовочка», как мысленно их я окрестил.
– Значит раскаяться в содеянном ты не желаешь?
– спросил Тищенко.
Я прекрасно понимал, что если я сознаюсь, то мне сразу же выпишут пятилетнюю путевку в места не столь отдаленные, где света вольного не увидишь. Поэтому я решил, чтобы это не стоило, упираться сколько смогу и набрался наглости им ответить:
– Мне не в чем каяться, товарищ начальник, что было то прошло, а если я в чем и виноват перед законом, то я все свои грехи смыл собственной кровью на службе нашей любимой партии и дорогому правительству: во время войны – это считалось искуплением.
– Сейчас мирное время, - поддержал своего товарища Ерохов, - и за свои преступления все равно отвечать придется. Так ты желаешь сделать чистосердечное признание, или же тебя нужно к этому подтолкнуть? Можешь не сомневаться, у нас и не такие ломались. Сначала тоже упирались, а потом ничего, как соловьи, начинали «петь».
В его словах присутствовала доля истины. Тогда в органах работать умели и наводили на население ужас своим умением добиваться истины даже от самых стойких преступников. Меня охватило уныние, я понимал, что вытерпеть мне придется очень много, и будучи понаслышке знаком с методами ведения допросов, мысленно прощался со своим здоровьем, а может и самой жизнью.
Я не буду долго останавливаться на тех беспощадных мерах принуждения к добровольной даче признательных показаний, которым подвергли меня доблестные сотрудники уголовного розыска. Скажу лишь, что они не скупились в изощренных методах пытки. Сначала они обмотали кулаки полотенцами и принялись дубасить меня по телу, причиняя физические и нравственные страдания. После этого, они решили познакомить меня со сводом Советских законов и, взяв в руки толстую книгу: «Собрание кодексов», стали доводить их до моего сознания, вежливо, но с достаточной силой, постукивая по голове. Далее они почему-то посчитали, что мои легкие подвергаются серьезной опасности, и надели мне на голову противогаз. Чтобы полностью исключить попадание вредных веществ в организм, они не стали открывать отверстие для подачи воздуха. Сказать сколько раз я, при таком заботливом отношении к моему дорогому здоровью, терял там сознание? Я не осмелюсь, потому что перестал их считать. Далее узнав, что я очень хочу пить, они решили, и в этом случае, не остаться равнодушными к моей скромной персоне. Только вот почему-то делали они это каким-то не совсем обычным способом, вливая минеральную воду мне через нос. Для этой цели меня уже обессиленного отстегнули от обогревательного радиатора и, перестегнув мне наручники, зафиксировав руки попросту сзади, уложили на пол, придавили грудь стулом, на который сел Ерохов, и стали утолять мою жажду. Процедура эта была также не из приятных, и честно скажу, что при подобных обстоятельствах больше просить напиться у оперативников я не рискну.
Такие славные методы борьбы с неразговорчивыми собеседниками «Ванек» и «Вовочка» продолжали на протяжении шести часов. Затем, очевидно предположив, что процедура затягивается, а может, у них были еще и более важные дела, чем добиваться правды от моей исстрадавшейся уже личности, они все-таки решили оставить меня в покое. Мне дали какое-то время прийти в себя, после чего вернули в следственный изолятор.
Глава XVII. Тюрьма: продолжение
В «СИЗО» меня подвели к двери, где значился номер: 666. Я попробовал заметить:
– Это не моя камера. Мои вещи находятся в семьсот сорок восьмой.
– Поверь, здесь тебе вещи не понадобятся, - сделал заключение конвоир, среднего возраста человек, полноватого телосложения, с заплывшим жиром лицом, пропахший перегаром и чесноком. Облачен он был, как тогда было принято, в форменное обмундирование армейского образца.
Когда за моей спиной захлопнулась дверь, я стал разглядывать помещение, пытаясь оценить обстановку. Я неоднократно слышал о пресловутых «пресс-хатах» и не сомневался, что оказался именно в такой. В те времена несчастные случаи в тюрьмах были явлением обыденным, и я готовился к самому худшему.
Камера была небольшая, где-то три на четыре метра. Судя по установленным в ней деревянным двухъярусным нарам, приставленным к правой стене, рассчитанная на четырех человек. Параллельно спальным местам у противоположной стенки находился стол с приставленной к нему лавкой. Три места были уже заняты. С них, как только я оказался в помещении, поднялись три личности, вызвавшие у меня неприятное покалывание в области желудка.
Первый был здоровым детиной в возрасте около тридцати лет. Он был на полголовы выше меня и много шире в плечах. Его квадратное лицо, с нахмуренными бровями, «стреляющими из под них огнем» глазами, мясистым подбородком и ямочками на щеках в виде продольных углублений от верхней скулы к нижней, а также обритая на лысо голова, внушали мысль, что природа создала этого человека специально для устрашения окружающих. Было совершено очевидно, что он здесь пользуется неограниченным авторитетом. Белая блестящая новизной майка и такие же с отливом, но только черные, трико марки: «Adidas», выдавали в нем «сидельца», пользующегося привилегиями у администрации. Плечи его украшали бесформенные татуировки.