Резидент
Шрифт:
Варенцов беспокойно оглянулся: адъютанты стоят у дверей за его спиной. Денисов сидит, откинувшись на спинку стула и закрыв глаза. Видимо, он очень устал.
«Что там они наплели атаману?» — Варенцов взглянул на Попова. Начальник донской разведки подбадривающе кивнул ему.
— Чего ждет от вас Дон? — спросил Родионов. — Одного: сосредоточьтесь, направьте все свои силы на решение этой задачи. Глубочайше поймите, что от вас будет зависеть многое, возможно даже — судьба всей государственности в России.
Варенцов не выдержал. Какая
— Простите, ваше превосходительство, какое дело мне поручается?
Попов указал на лежащую на столе папку с рапортами:
— Дело Бурдовина. Безусловно это он расплавил рельсы на Сергинском мосту и он же расплавил наган в руке управляющего Козловского, когда тот прицеливался. Патроны в нагане взорвались, Козловский был убит, а экипаж загорелся. За эти преступления Бурдовин еще понесет наказание. Но прежде нужно заставить его направить свое открытие против красных войск. И это мы возлагаем на вас.
— Не мог бы я узнать сейчас, на чем основано такое суждение? Только на представленных нами рапортах? Еще на каких-то материалах?
Варенцов умолк. Его слова никого здесь не интересовали. Денисов вроде бы сидя спит. На лицах Попова и Родионова непоколебимая уверенность в своей правоте.
Да. Если даже никаких добавочных сведений нет, тут никому ничего не докажешь, особенно после того, как уже состоялся разговор по прямому проводу с атаманом и тот козырнул на Большом Войсковом Круге «новым техническим средством, которое окончательно изменит положение на фронтах в нашу пользу».
Родионов опустил ладонь на папку с рапортами:
— Здесь все. Остальное зависит только от вас, ротмистр. Только от вас.
ГЛАВА 14
Мария Полтавченко ушла из дому утром 26 октября, то есть еще до взрыва на Сергинском мосту.
Накануне, когда она возвращалась от тюрьмы — ходила в надежде хоть краем глаза повидать мать, — в городском саду остановил ее бритый мужчина в казачьей шинели. Мария едва не ахнула: Харлампий! Переряженный, без бороды и такой молодой, оказывается. Дядей такого нипочем уж не назовешь.
Шли рядом почти до конца аллеи. Он говорил:
— Тебе надо к Степану в Воронеж уйти. До Черткова доедешь, дальше пешком. Барахла с собой не бери — самой бы спастись. Казаки старикам, да детям, да бабам переходить фронт не препятствуют. Считают даже, что этим урон красным наносят: голодных ртов прибавляется.
— Как же я маму брошу? — ответила она еле слышно. — Ее выпустят, а дома никого. Мне уйти нельзя.
Впереди показались какие-то люди.
— Делай так, — сказал Харлампий и свернул вбок, в кусты.
Мария тоже свернула, но только в другую сторону и по дорожке.
Ночью кто-то дворами прокрался к ее дому. Выбитое окно было заткнуто посеченным шашкой одеялом. Гость втолкнул одеяло в хату и вбросил записку. Все случилось так быстро, что Мария не успела даже испугаться. Записку подняла. Поднесла к лампадке. «Доченька! За меня не бойся. Меня в тюремный лазарет перевели. Ради всего святого, чтобы душа моя спокойна была, уйди к Степану. Останешься — и мне не поможешь, и сама пропадешь безвинно». Подписи не было, но материнские каракули Мария знала хорошо.
И тогда она решилась.
Утром она завернула в полотенце, расшитое на концах красными и синими петухами, кусок хлеба, замкнула дом на ключ и, никому ничего не говоря, ушла на станцию: если есть среди соседей добрые люди, они и так за домом посмотрят. А просить? Чем это поможет?
Когда она появилась на станции, толпа беженцев и мешочников в молчании штурмовала товарный состав. Она примкнула к этой толпе. Так ручей втягивает песчинку в свой поток.
Оказавшись частью этой толпы, наполовину состоящей из людей несчастных, все потерявших и потому отчаянных, она бесстрашно цеплялась за буфера, за ступеньки. Какие-то люди, задыхаясь в бессилии, размахивали наганами, ругались, просили не занимать вагонов, били по головам, рукам. Стихия была неодолима, и Мария наконец оказалась в черном чреве товарного вагона, на нарах из неструганных досок, притиснутая к стенке.
Тощий парень в солдатской шинели со впалыми бледными щеками сидел рядом с ней. Когда поезд, скрипя и переваливаясь на расшатанных стыках, тронулся, он толкнул ее под бок и захохотал в самое ухо:
— Третий раз ухожу… Из плена от германца бежал, из Одессы бежал, в Ростов приехал — и там германец. Видеть их — с души воротит. А уж тут, — он оглянулся и показал кулак.
Ехали ночь, день, ночь и еще день и ночь. Поезд тащился едва-едва, вагон скрипел, перекашиваясь, колеса, дребезжа, стучали на стрелках. От машиниста узнали, что состав идет к самому фронту за ранеными.
Останавливались часто, и каждый раз возле вагона раздавались голоса, кто-то стучал по стенкам, умоляя, а то и с бранью требуя открыть дверь. По крыше даже во время самой быстрой езды, грохоча сапогами, ходили и бегали.
На одной станции стояли особенно долго. Возле самого вагона кто-то кричал:
— Когда всех забастовщиков перевешаем, тогда и поедете дальше!
Потом несколько вагонов отцепили, погнали куда-то, а голос все надрывался:
— Из ремонта же только вышли вагоны! Из ремонта, а ни одной целой рессоры нет!
Ехали в их вагоне в основном женщины, некоторые с детьми. На стоянках все они не сводили глаз с узкой щели отодвинутой двери. Мария догадалась, что это едут жены и матери отступивших на север красногвардейцев либо же арестованных, расстрелянных.
Тощий парень, его звали Федоркой, стал вдруг о ней заботиться.
— Что ты, девка? С голоду помираешь? — он протянул ей жестяную кружку с кипятком. — Да пей, дуреха!
Он со всеми перезнакомился, с каждым был за своего, вмешивался в разговоры, кого-то опекал, против кого-то ополчался.