Ричард Длинные Руки – гауграф
Шрифт:
Она прокричала страшным голосом обманутой в своих ожиданиях женщины:
– Все те кости… это остатки таких же дураков, как и ты!
– Но я же не клюнул на твои вторичные половые, – возразил я.
– Все равно умрешь!
– Но я умру гордо, – сказал я и нанес новый удар, – красиво… благородно… с последними словами мудрости… на замерзающих устах…
С каждым словом я бил все сильнее, она дрогнула и начала пятиться. Я сцепил зубы и рубил и рубил, острое лезвие все-таки рассекает тугую чешую, из множества мелких царапин течет кровь.
Она впервые взвизгнула
– …но не в этот раз…
Она превратилась в прекрасную женщину, я тут же остановил меч в воздухе. Она прошептала умоляюще:
– Неужели убьешь женщину?
Я спохватился, спросил едко:
– А какая разница? Женщины – еще те змеи.
Она сказала жалобным голосом:
– Неужели убьешь молодую, красивую женщину?
Я поинтересовался едко:
– А ты молодых парней не убивала? А у нас, чтоб ты знала, равноправие. Это значит, что мужчины во всем равны женщинам!.. Ну что, повернись и протяни руки за спину. Свяжу, и будешь жить.
Она смотрела со страхом в мои глаза, это так льстит, алые губы задрожали от приближающегося плача.
– Не пугай меня… Неужели ты мне сделаешь больно?..
Она сделала шажок ко мне, еще один. Невинные голубые глаза смотрят умоляюще, затем черный зрачок превратился желтую вертикальную щель, и хотя я смотрел завороженно и не видел, что с нею происходит, но рука моя рывком послала вперед меч острием вперед.
Затрещало, словно лезвие прорывает несколько слоев тугой ткани. Глаза дрогнули и застыли. Я торопливо отступил, тело наполовину уже превратилось в чудовище, но когда она опустилась на колени и я выдернул погруженный в ее живот почти по рукоять меч, она упала навзничь уже в облике прекрасной юной девушки, чистой и невинной. Из распоротого живота сильными толчками выплескивается кровь, грудь вздымается часто и порывисто.
Ее глаза затухали, но в последнем усилии поймала мой взгляд и прошептала:
– Ты… ты не мужчина… ты убил потому, что… с женщинами не можешь…
– Вообще-то, – начал было я скромно, однако она дернулась и застыла, глядя в небо невидящими глазами.
Я постоял над трупом, чувствуя растущую злость. Как же важно для нас, чтобы последнее слово было за нами! Но эта гадина ухитрилась умереть, оставив последнее слово за собой. Да еще какое! Не то импотентом обозвала, не то еще хуже…
Издали донеслось ржание Зайчика. Он настобурчил уши и смотрел на ту сторону гряды. Бобик тоже повернул голову в ту сторону.
– Надо спешить, – пробормотал я. – Если застанут с окровавленным мечом над трупом красивой невинной девушки, то недолго мне ходить в героях…
Когда последние камни прогрохотали, заполняя расщелину, в которую спихнул труп, я вскарабкался к Зайчику и поднялся в седло. Изнывающий Бобик, получив молчаливое разрешение, сбегал к месту схватки, обнюхал все, помочился над бывшей щелью и вернулся уже успокоенный и очень довольный.
Я пригнулся к конской шее, прячась от ветра, в черепе непрошенно мелькают сценки, которые могли бы воплотиться наяву, будь я подемократичнее.
Глава 6
Совсем некстати мысль скользнула к Лоту, дочери которого, оставшись без мужчин, сгоревших в огне Господнего гнева, решили проблему по-содомски просто: устроили оргию втроем и забеременели от родного отца. Еще одна мораль: все законы, правила и обычаи объявляются недействующими, хотя бы временно, если вступают в противоречие с главной ценностью – человек должен жить и размножаться.
Этим же руководствовался римский папа, когда после опустошительных войн и чумы разрешил в обезлюдевшей Европе многоженство. Да и вообще, если подумать, то еще в те давние времена закладывали основы будущего права сверхценности человеческой жизни. Это потом все довели до абсурда: одни говорили, что лучше умереть, чем позволить поцелуй до свадьбы, другие же, напротив, утверждали, что человеку дозволено все, «главное, чтобы человек был хороший»…
Я же, как маркграф, а еще больше – майордом, должен все время помнить насчет гибкости законов. А то когда твердят: конституция, конституция, то представляют нечто незыблемое, вроде Великого Хребта. На самом же деле есть только один закон, который надо исполнить: плодиться и размножаться, совершенствоваться и прийти к Богу.
А уж как это сделать, можно писать конституцию на каждый данный случай или отрезок времени. И даже места. Потому что конституция для людей, живущих во льдах, явно же должна отличаться от ее сестры, созданной для людей, поселившихся на тропических островах.
Главная дорога с астрономической неспешностью поворачивает в сторону Брабанта, показались высокие мрачные башни крепости. Бобик наддал и понесся в ее сторону гигантскими прыжками, быстро уменьшаясь в размерах.
Я закричал:
– Назад, толстопуз!..
Он остановился, пропахав всеми четырьмя в высохшей и утоптанной до твердости камня земле четыре канавки. Зайчик злорадно ржанул, а потом презрительно фыркнул.
– К Тоннелю, – велел я. – Никаких остановок на трудном пути к нашим победам.
Бобик вернулся, некоторое время обиженно бежал сзади. Великий Хребет приблизился, Зайчик ускорил бег, и Пес поспешно обогнал, чтобы вскочить в Тоннель первым.
Я придержал Зайчика, и к распахнутому зеву подъехали с обычной скоростью спешащего всадника, когда конь идет галопом. С обеих сторон на месте недавних каменных стен уже стоящие башни, наверху, на плоских крышах звенит оружие, доносятся хриплые мужские голоса. У костров десяток воинов отдыхают, точат мечи, натягивают арбалеты, плотники деловито орудуют топорами, отесывая острые колья.
Пропустив пару повозок, стражи тут же загородили вход легкой переносной баррикадой, которую не смять с ходу: острием колья в сторону сумасшедшего, кто попытается ворваться в Тоннель без разрешения.
При моем приближении двое священников тут же поднялись с бревна и встали наготове: один с крестом и библией, другой со святой водой. Трое арбалетчиков с разных сторон взяли на прицел меня, Зайчика и Пса. Наконечники стальных болтов зловеще поблескивают старым добрым серебром.
– Приветствую вас, святые отцы, – сказал я почтительно.