Ричбич

Шнейдер Алексей

Я подхожу к кровати. Папа лежал неподвижно. От белой простыни, которой он накрыт, как от сугроба, повеяло холодом.

– Пап, – осознание пришло ко мне раньше слов. – Пап! – позвал я тише.

Его глаза закрыты, а лицо спокойно. Грудь не вздымается – он не дышит … Он теперь там, где тело не разрывается на части от боли, и состояние только одно – счастье.

Через два часа на кухне участковый переписывает себе данные паспорта, а санитары несли в машину носилки с частичкой меня.

– Подпиши здесь, – бюрократическим

голосом обратился человек со звездами на плечах.

Ручка легла в мою руку и сама поставила закорючку на сероватом бланке.

– Остальное решите в морге, – участковый поспешно собирает документы в черную папку. Дверь с металлическим лязгом захлопывается за ним. Стало совсем тихо.

Иду по улице. Соседи смотрят на меня. И не просто смотрят – они оценивают, насколько сильно я любил отца. А я и не знаю, насколько. И еще не понимаю, что значит потерять его навсегда. Такие вещи осознаешь, когда говоришь «тебя сейчас не хватает» или «ты бы знал, что делать» или «вот этим моментом с тобой хочется поделиться». А делиться и говорить уже не с кем. Вот только сейчас, вытирая мокрые щеки, думаю, что нужно было спасать его еще раньше. Нужно было не слушать его, а продавать все сразу и ехать лечиться.

Я в магазине. Стою перед прилавком.

– Что вам? – равнодушные рыбьи глаза продавщицы смотрят на меня.

– Две, – показываю на водку и кладу мятую купюру в руку этой женщины.

– Возьми закуску, здоровяк, – из-за спины доносится мягкий, с хрипотцой, голос.

– Что? – я оборачиваюсь.

– Чтобы было не так плохо, нужно закусывать, – невысокого роста девушка улыбается одними лишь глазами.

– Беру не для праздника, – я отворачиваюсь к кассе.

– Тогда тебе нужен собутыльник.

– Возьмите, – продавщица протягивает пакет с водкой.

– Пошли, – обращаюсь я к девушке.

Она идет за мной, и я чувствую на себе ее любопытный взгляд.

…– Заходи. Не разувайся, – она проворачивает дверной замок на два раза – останется. Возможно, надолго.

Мы сидим на кухне. Лицо, обрамленное черными, как смола, волосами, смотрит на меня с состраданием.

– Он был хороший человек?

– Лучший, – выпиваю полный стакан водки.

– Не наливают так много, – она отпивает из своей рюмки и морщится.

– Наливают столько, чтобы хватило.

– Давай поесть приготовлю, – девушка открывает кухонные шкафы. Блестят ее волосы, идеально уложенные в каре.

Наливаю еще один полный стакан и тут же выпиваю. Онемевшее горло уже не чувствует мерзости напитка.

Моя незнакомка моет кастрюлю.

– Есть пожелания по еде? – ее мягкий голос укачивает.

Отрицательно качаю головой. Злость на себя все еще клокочет во мне. Заливаю ее новой порцией водки.

– Знаешь, когда у меня мамка умерла, думала покончу с собой, – тем временем говорит девушка. – А потом как-то проще стало, легче. Не зря говорят: время лечит. Подождать надо.

От ее голоса меня совсем укачивает. Водки в бутылке уже на самом дне. Кто эта девушка? И зачем

пошла за мной? Она заговаривает меня, забалтывает . Что ей надо?

Встал. Повело в сторону. Оперся о стол. Пошел, шатаясь, к ванной. Стены поплыли, искажаясь. Чувствую спиной ее взгляд. Теряю равновесие. Хватаюсь на ходу за ручку двери и, промахиваясь, лечу головой вниз, задевая острый угол комода. Боли нет. Точнее, есть, но даже на ней не удается сфокусироваться .

– Ты как? – брюнетка склоняется на до мной. – Вот, блин! – вижу, что она смотрит на свою руку – ладонь в крови. Чувствую, как тепло, сочась из моей головы, расплывается по полу и согревает остывшее следы отца.

Кто она?

Кругом темно.

ОНА 2

Я проснулась с головной болью. Разбудил меня грохот кастрюль. Полторашка опять готовит. Мы столько не едим, сколько она производит. Но ее невозможно остановить. Она привыкла готовить на большую семью, и этот процесс для нее означает одно: она нужна. Полторашка уверяет, что может часами стоять у плиты и что для нее готовка – лекарство от депрессии.

Захожу в кухню.

– Привет!

– Ой, доброе утро! – от неожиданности она чуть не выронила деревянную лопатку.

– Что мы вчера пили? Голова раскалывается.

– Ничего такого. Да и немного. Может, это старость? – Полторашка хихикает.

– После твоего рассказа про бывшего и про то, что ты решила не возвращаться к нему, нам ничего другого не оставалось, как открыть просекко.

– Как оказалось не у меня одной разбитое сердечко.

– Я его любила. Во всяком случае верила в это.

– И у меня та же история. Но я другого воспитания. И он так меня разозлил, что хотелось ему хоть немного, но испортить жизнь.

– И поэтому ты украла его бабки и собаку.

– Ну скажи – она чудо, – Полторашка садится на корточки, взяв на руки чихуахуа, которая все это время сидела у ее ног. – Она – чудо!

Собака лизнула ее в нос.

– Это разве не он?

Подруга переворачивает собаку хвостом к себе:

– А, как проверять?

– Ты точно отсталая. Если два хвоста, то это мальчик. Не ищи. Это мальчик. И еще какой.

Мы засмеялись в голос.

– Назову его Принцем. И еще я прошлась гвоздем по его новенькой бэхи, – напоминает Полторашка, и лицо этой девочки становится невинным-невинным: так трогательно она приподняла бровки и скромно-виновато улыбается.

– Собаку он бы еще простил, но тачка,.. – я нахмурилась. – Мужики их любят больше, чем своих жен, мам и друзей. Это же продолжение их достоинства.

– Да, – Полторашка махнула рукой, поставив собаку на пол, – там больше понтов. Главное, меня отпустило. Давай поторопись, – она ставит передо мной тарелку овсяной каши с лепесточком мяты и выложенными узором свежими ягодами. – Нам выходить через сорок минут. Тебе еще нужно привести в порядок себя, – она убирает мой повисший локон с лица за ухо, – ну и меня, конечно. Ты же не можешь появиться там в виде лохушки.