Риф, или Там, где разбивается счастье
Шрифт:
— Я хочу, чтобы ты знала: никто ничего не сказал… Я сама…
Софи взглянула на нее:
— Вы имеете в виду, что мистер Дарроу не рассказал вам? Ну конечно же нет: по-вашему, я думала, это он рассказал? Вы догадались — я знала, так и будет. На вашем месте я догадалась бы раньше.
Это было сказано в бесхитростной манере, без иронии или особого выражения, но слова пронзили Анну, как меч. Да, девушка обладает интуицией, предчувствием, чего ей не дано. Она почувствовала легкую зависть к такой печально ранней мудрости.
— Мне так жаль… так жаль… — прошептала Анна.
— Так уж случилось. Я лучше
— Ох… — вырвался крик у матери Эффи. — Только не это… не надо! Я чувствую… ты заставляешь меня чувствовать себя чудовищем — будто я гоню тебя прочь… — Слова рвались из глубин ее растерянного сострадания.
— Никто не гонит меня: просто я должна идти, — услышала она ответ.
Они снова замолчали; страстный порыв великодушия боролся в Анне с сомнениями и страхами. Наконец, глядя на Софи, она заговорила:
— Да, сейчас тебе нужно идти, но позже… через некоторое время, когда все это закончится… если не будет причины не выходить за Оуэна… — она помедлила, — я бы не хотела, чтобы ты думала, будто я стою между вами…
— Вы?
Софи снова покраснела, потом побледнела. Пыталась что-то сказать, но слова не шли с языка.
— Да! Я сказала неправду, что думала только об Оуэне, — продолжала Анна. — Прости — ох, прости! — о тебе тоже. Твоя жизнь — я знаю, какая трудная у тебя была жизнь; а моя… моя была так полна… Счастливые женщины понимают лучше! — Она подошла ближе и, коснувшись руки девушки, заговорила снова, изливая всю свою душу в несвязной речи: — Сейчас это ужасно… ты не видишь перед собой будущего; но, если со временем… будешь знать лучше… но ты еще так молода… и в твоем возрасте все проходит. Если нет причины, настоящей серьезной причины, почему тебе не следует выходить за Оуэна, я хочу, чтобы он надеялся, я помогу ему надеяться… если позволишь…
Чем настойчивее звучала мольба, тем сильнее она стискивала руку Софи, но не ощущала ответной дрожи; девушка оставалась глуха к ее словам, и Анна была напугана каменным молчанием ее взгляда. «Наверное, я не больше чем наполовину женщина, — думала она про себя, — поскольку не хочу, чтобы мое счастье больно задевало ее», — а вслух повторила:
— Если только ты скажешь мне, что нет причины…
Девушка не проронила ни слова, но неожиданно, как пойманная ветка, наклонилась к руке, что стискивала ее руку, и, заливаясь слезами, прильнула к ней губами. Она плакала молча, не прерываясь, бурно, словно прикосновение Анны высвободило воды некоего глубокого источника боли; затем, когда Анна, растроганная и напуганная, склонилась над ней со словом жалости, та выпрямилась и отвернулась.
— Значит, уезжаешь… навсегда… вот так? — проговорила Анна, сделала движение к ней и остановилась.
Софи тоже остановилась, избегая ее взгляда.
— Ох!.. — заплакала Анна и закрыла лицо ладонями.
Девушка пересекла комнату и снова остановилась в дверях. И бросила оттуда:
— Это было мое желание… мой выбор. Он был добр ко мне — никто никогда не был так добр, как он!
Дверная ручка повернулась, и Анна услышала удаляющиеся шаги.
XXIX
Первой ее мыслью было: «Он тоже уезжает через несколько часов — не обязательно снова видеться с ним до отъезда…» В этот момент необходимость смотреть Дарроу
Она сказала Оуэну, что устала, и это было достаточным основанием, чтобы остаться наверху, когда к дому подъехал автомобиль и увез мисс Пейнтер с Софи Вайнер, и чтобы передать мадам де Шантель, что сойдет вниз только после ланча. Отослав горничную с этим сообщением, она легла на диван и вперилась перед собой во тьму…
Она и прежде бывала несчастной, и видения былых невзгод голодными призраками витали вокруг ее свежей боли: ей вспоминались девичьи разочарования, неудачный брак, потерянные годы, последовавшие за смертью мужа; но все это были печали оттого, что жизнь ей недодала. Казалось, ее ничто не связывает с той призрачной жертвой, ее, распятую на раскаленной дыбе непоправимого. Прежде она страдала — да, но светло, умозрительно, мечтательно-грустно; сейчас же она мучилась, как должно мучиться раненое животное, слепо, яростно, с единственной животной жаждой, чтобы эта ужасная боль прекратилась…
В дверь постучалась горничная; она уткнулась лицом в диван и не ответила. Стук повторился, и сила привычки наконец заставила ее поднять голову, принять равнодушный вид и протянуть руку за запиской, которую ей принесли. Прочитав просьбу Дарроу: «Можно мне видеть тебя?» — она тут же сказала тонким и невыразительным голосом:
— Попросите мистера Дарроу подняться ко мне.
Горничная справилась, не желает ли она, чтобы ее сначала причесали, и она ответила, что это ни к чему; но, едва дверь за горничной закрылась, инстинктивное чувство гордости подняло ее на ноги, она посмотрелась в зеркало над каминной полкой и пригладила волосы. Глаза ее горели, лицо выглядело усталым и осунувшимся; кроме этого, она не увидела никаких изменений в своей внешности и поразилась, что в такой момент ее тело живет своей жизнью, независимой от бури в душе, будто принадлежало статуе или живописному портрету.
Горничная снова отворила дверь и впустила Дарроу, тот на миг задержался на пороге, словно ожидая, что Анна заговорит. Он был невероятно бледен, но не выглядел пристыженным или неуверенным, и она сказала себе с извращенным трепетом признания: «Он так же горд, как я».
— Ты хотел видеть меня? — спросила она.
— Естественно, — ответил он мрачно.
— Не надо! Это ни к чему. Я все знаю. Что бы ты ни сказал, это ничему не поможет.
Он побледнел еще больше, в его глазах, решительно устремленных на нее, стояло страдание.
— Ты решаешь за меня?
— Решаю что?
— Что больше не о чем говорить. — Он подождал, ответит ли она, а затем продолжил: — Я даже не знаю, что ты имеешь в виду под «всем».
— Не понимаю, о чем еще говорить! Я знаю достаточно. Я молила ее все опровергнуть, и она не смогла… Что мы с тобой можем сказать друг другу?
Она разрыдалась. Животная мука — протест против боли!
Дарроу, все так же с высоко поднятой головой и твердым взглядом, сказал:
— Как желаешь, так и будет, и все же не стоит тебе бояться.