Риф Скорпион (cборник)
Шрифт:
— Я говорю правду.
Он вздохнул.
— Понятно. Тогда придется предположить, что врет составитель этой карты. В ближайшей к этому месту точке, где проводилось зондирование, глубина сорок пять морских саженей. Это, должно быть, шутка.
— С какой стати мне лгать?
— А такой пустячок, как три четверти миллиона долларов?
Тут в ней снова взыграла горячая ирландская кровь, во второй раз за время нашего знакомства.
— Ах ты, тварь безмозглая! Да если бы твои поганые алмазы валялись у меня под ногами, я не нагнулась бы за ними. Мне и думать-то о них противно. Если бы они были у меня, я отдала бы их тебе,
— Отличная реприза, — заметил он. — Было бы еще эффектней, если бы вы швырнули что-нибудь на пол. Ну что же, пора приступать. — Он помолчал, потом кивнул Барфилду. — Джордж.
Барфилд обернулся, не поднимаясь с колен, схватил Шэннон за левое запястье и стал медленно выворачивать ей руку.
Не выпуская из рук руля, я подтянул ноги под себя и наклонился вперед, приготовившись к прыжку.
— Скажи ему, чтобы перестал, — сказал я.
Баркли быстро вытащил из правого кармана пиджака пистолет и непринужденно направил его в мою сторону.
— Спокойно, Мэннинг.
— Скажи ему, чтобы перестал!
Барфилд, не двигаясь, смотрел на нас, однако ее руку не выпустил. Губы Шэннон были плотно сжаты: ей уже было больно.
Я настолько озверел, что не чувствовал никакого страха.
— Слушай, Баркли, немедленно прекрати это. Если он сделает ей больно, я займусь тобой, и тебе придется застрелить меня. Если ты думаешь, что сможешь отыскать этот риф без меня, валяй.
Повисло напряженное молчание. Было неясно, какая чаша весов перевесит. Я попытался вздохнуть поглубже, чтобы прогнать подступивший к горлу комок.
— Не валяй дурака. Если бы она хотела обмануть вас, она бы придумала что-нибудь более правдоподобное. Может, там действительно есть отмель. Или где-то поблизости, в радиусе пятнадцати миль. Зондирование в этом районе проводилось отнюдь не везде. Маколи мог ошибиться в своей оценке местонахождения самолета. Единственное, что можно сделать, — это добраться туда и посмотреть все на месте. И тут вам без моей помощи не обойтись. Так что выбирай, или — или. И поскорей.
Баркли понял, что я прав. Он махнул Барфилду, чтобы тот отпустил Шэннон. Напряжение спало, и я сразу почувствовал жуткую слабость во всем теле. Мне удалось выиграть время, но я был уверен, что в другой раз они меня свяжут, прежде чем приступить к допросу Шэннон.
Она встала, демонстративно обернулась, улыбнулась мне и ушла, не обращая на них никакого внимания.
Барфилд развалился на скамье с чашкой кофе в руках.
— Герой, — сказал он. — Представляешь, Джой, у нас на яхте самый настоящий герой.
Баркли снова взял руль, а я съел бутерброд и выпил кофе. Я сменил его в шесть часов. Они с Барфилдом спустились в каюту и принялись что-то обсуждать. Потом включили радио. Помимо специального морского диапазона там были короткие волны, и они поймали какую-то аргентинскую станцию, передававшую латиноамериканскую танцевальную музыку. Закат был яркий, розово-оранжевый. Когда он стал гаснуть, море вдруг стало похоже на бескрайнюю прерию, покрытую высокой, волнуемой ветром травой.
Я хотел было позвать Баркли, чтобы тот ненадолго взял руль, мне надо было поставить ходовые огни. Но тут на кокпит вышла Шэннон. Я ей объяснил вкратце, как управляться с рулем, и она сменила меня.
Когда я вернулся,
Закат угасал, но было еще достаточно светло, чтобы я мог видеть ее лицо. Когда я снова повернулся и посмотрел на нее, она плакала, совершенно беззвучно, чуть откинув голову назад, не пытаясь закрыть лицо руками или утирать слезы. Просто слезы наполняли ее глаза и, переполнив какую-то меру, бежали вниз по лицу, одна за другой.
— Прости, Билл, — сказала она чуть погодя. — Это в последний раз. Я просто подумала о том, как он лежит сейчас один-одинешенек в большом доме, а за окном темнеет. Он боялся темноты. В последние месяцы он просто с ума сходил, когда наступали сумерки. Но раньше я всегда была с ним…
Она была для него опорой. Он нуждался в ее поддержке даже тогда, когда задумал обмануть и бросить ее. А когда не удалось, он снова обратился к ней за помощью и снова получил ее. Я не испытывал к нему никаких чувств, мне было наплевать, темнеет за окном или нет, но, если задуматься, картина получалась страшноватая: мертвец, лежащий один среди суперсовременной шведской мебели, в комнате, где день и ночь горит один-единственный светильник и играет музыка, если только проигрыватель не отключился сам собой. Он, наверное, пролежит там еще сутки, прежде чем его найдут. Шэннон говорила, что прислуга приходит по вторникам и пятницам. А как только тело обнаружат, полиция сразу же найдет в аэропорту ее машину и решит, что с преступлением все ясно, остается только разыскать преступницу.
Я ничего не мог поделать и потому не стал вмешиваться: пусть поплачет. Меня душило чувство собственного бессилия.
Потом она взяла себя в руки и тихо сказала.
— Почему все так непросто? Почему в жизни нет совершенно черного или совершенно белого? Почему все так перемешалось? То, что он сделал, было предательством. Все вроде просто, проще некуда. Обычное дело: она его любила, а он ее нет. Только все было как раз наоборот. Проще всего сказать себе: «Он был подлец, и в этом все дело». Но и это неправда.
Я не стал ничего говорить. Она хотела объяснить мне, как было дело, а может, ей нужно было разобраться в этом самой. Ей не хотелось, чтобы я вмешивался. Во всяком случае, сейчас. Она говорила так, как говорила бы с психиатром, или со священником, или с самой собой.
— Просто он оказался в безвыходном положении. Легко говорить, что он сам во всем виноват, что не маленький, что знал, на что идет. Но разве он один прельстился возможностью легко и быстро разбогатеть? Так было и так будет, пока есть люди и есть деньги. Я что хочу сказать? Вначале он, может быть, даже думал, что делает это ради меня. Он любил делать мне подарки, причем дорогие.