Рикошет
Шрифт:
Я слегка прикоснулся большим пальцем к рубцам, и ее тело подалось вперед.
Обри прижалась к стене и спустила платье вниз по бедрам, прикрывая их.
— Не смей. Не смей, бл*дь, прикасаться ко мне, — прошептала она дрожащим голосом.
— Он сделал это с тобой?
— Он все со мной сделал, — она подняла руки к обеим сторонам лица, хороня лицо в ладонях. — Пожалуйста, оставь меня в покое.
— Расскажи мне правду. Откуда у тебя флешка?
— Я сказала тебе правду. Я, мать твою, украла ее. А теперь оставь меня в покое!
Я поверил ей. Пять гребаных
У меня пересохло горло, поле зрения сужалось с постепенным сгущением тьмы по краям. Прижимая ладонь к черепу, я попятился назад, придерживаясь за стену, прежде чем убраться из комнаты и закрыть за собой дверь.
По ту сторону двери я услышал ее тихие рыдания, и на меня снизошло, что даже после похищения, приковывания к кровати, угроз убить ее, это было впервые, когда я услышал, как эта женщина плачет. Плачет по-настоящему, а не придерживается фальшивого дерьмового сценария, чтобы вызвать у меня сострадание.
Боль, которую я слышал, была настоящей.
Потерев затылок, я набрал номер Алека и вышел на кухню, где порылся в шкафчиках в поисках виски.
Ответа не было.
Я швырнул одноразовый телефон в стену, где он рассыпался на полу маленькими кусочками, и врезался кулаком в кафель.
Игра менялась у меня на глазах, а я понятия не имел, что делать дальше.
Переключатель щелкнул.
Шрамы отличались. Разнообразие в виде шрама на ее запястье говорило о другом виде борьбы. Может, у нее были проблемы, но они есть у всех.
Шрам на ее спине говорил о совершенно другом.
Каждый шрам рассказывал историю, но это были те шрамы, которые мы не хотели показывать другим, потому что в них заключалась правда. Правда Обри была выгравирована в четких отметинах на ее спине, написанных с ясностью того, что кто-то взял свое. Только садистский ублюдок мог сделать подобное.
В этом я узрел нечто, чего не хотел видеть. Нечто болезненное. Сломленное. Нечто, разоблачение чего я не ожидал увидеть, задрав ее платье. Нечто, что больше не делало ее моей игрушкой. Я увидел в Обри Каллин человека. Заклейменного, разрушенного человека, которому нужно было больше, чем я предложил в своем молчании, когда вышел за дверь.
Мой желудок скручивало в узлы, пока я шарил по шкафчикам. Куда, бл*дь, подевался мой виски?
В мгновение ока Обри Каллин превратилась для меня из объекта ненависти в объект любопытства. Что она сделала, чтобы заслужить ярость такого злобного человека? Неважно, как сильно я пытался упорядочить варианты в своей голове, ответ на этот вопрос представлял ее в пропорционально хорошем свете. Противоположностью Майклу Каллину.
Три года. Три года я наблюдал за ней по телевизору, пока следовал за Каллинами от одного мероприятия к следующему, составляя планы, строя логическое обоснование совершению последнего акта мести. В то же время, как я мог не разглядеть очевидную правду? Обри тоже стала жертвой.
Не
Нет. Ярлык не укладывался у меня в голове.
Я нашел бутылку с остатками виски в ней, открутил крышку и налил двойную порцию, чтобы привести в порядок слова, звенящие в моей голове. Слова «Обри Каллин» и «жертва» не могли стоять рядом в одном предложении так же, как и «Майкл Каллин» и «святой». И все равно, я стал свидетелем факта, воочию увидел, как я был не прав. Как я мог убить женщину, которая очевидно была использована? Как я мог причинить ей боль и страдание, когда она истекала кровью от тех самых ран, и носила сколько же их на себе?
С каждым аргументом, воспоминание о слове «ШЛЮХА» выскакивало перед глазами и разбивало каждое жалкое оправдание на миллионы кусочков собачьей чуши.
Может, она попросила об этом?
Чушь.
Может, она солгала мне в лицо, признав, что он был не одним, кто причинял боль?
Чушь.
Здесь и к доктору ходить не нужно, чтобы увидеть стыд в ее глазах. Ненависть и унижение. Человек, похороненный под гребаной извращенной наружной оболочкой, под которой я даже не начал прощупывать почву.
Я был не прав. Алек был не прав. Мы настолько сконцентрировали свое внимание на Майкле Каллине, что не смогли увидеть правду за их фальшивыми улыбками. Увидеть яркий, неопровержимый факт: Обри не была никакой политической принцессой.
Она была использованной девушкой, запертой в башне. А я сделал из нее монстра.
Господи, кем я стал за последние три года?
Я стою у окна, глядя на город под нами, со своим новорожденным сыном на руках. Я ненавижу эту квартиру, но ночью, с ним, она прекрасна.
— От этого вида мои яичники могут сойти с ума.
Я поворачиваюсь, видя Лену, прислонившуюся к дверному косяку, в одной из моих футболок, которая свисает на ней до колен.
— Тебе лучше прекратить, иначе ты и опомниться не успеешь, как будешь баюкать двоих.
Я поднимаю руку, поддерживая Джея второй.
— Здесь полно места.
Пересекая комнату, она прислоняется к моему плечу.
— До тех пор, пока у тебя есть место для меня.
— Всегда.
Она проводит пальцем по виску нашего сына.
— Не могу поверить в то, как много он спит. Слышала столько страшилок о бессонных ночах.
— Думаю, он перенял это от матери, — смеюсь я, когда она игриво шлепает меня по заднице.
Прижавшись головой к моей груди, она поддерживает его головку ладонью и оставляет поцелуй на его щеке.