Рим. Прогулки по Вечному городу
Шрифт:
Император обладал мрачным и зловещим чувством юмора. Однажды он пригласил самых важных в Риме людей к себе во дворец на пир. Когда они пришли, их провели в комнату, от пола до потолка убранную черным. Гости в ужасе увидели, что перед каждым ложем стоит надгробный камень, и на каждом написано имя. Они заняли свои места согласно надписям и ожидали теперь прибытия палача. Вместо этого в комнату вошли несколько обнаженных мальчиков, выкрашенных в черный цвет, и медленно исполнили торжественный танец. Потом подали поминальный пирог и другие блюда, которые обычно «предлагают» духам умерших. Пока гости пытались есть, голос Домициана рассказывал им ужасные истории убийств и кровавых преступлений. Наверно, даже Палатин не помнит спектакля страшнее. Когда пир закончился, гости, к своему крайнему удивлению, узнали, что могут спокойно отправляться по домам. Не успели они прийти домой, как прибыли посланцы
Страхи Домициана нарастали, он приказал облицевать стены портика, где имел обыкновение прогуливаться, сверкающим камнем из Каппадокии под названием фенгит, а может быть, это были тонкие листы слюды, которыми покрывали оконные рамы. Он таким образом имел возможность видеть, что происходит сзади него. Как бы там ни было, этот Зеркальный зал не спас императора — он был убит у себя в спальне на тринадцатом году правления в возрасте сорока трех лет.
Последним хозяином дворца Домициана был шотландец по имени Чарлз Миллз, который выстроил себе на развалинах виллу в готическом стиле, куда охотно приглашал римское светское общество XIX века. Виллу Миллз, которая часто упоминалась во всех путевых заметках XIX века, снесли не так давно. В саду этой виллы однажды весенним днем в 1827 году леди Блессингтон встретила одну старую даму, высокую и с горделивой осанкой, одетую в платье из темно-серого левантийского шелка и чепец из той же материи, украшенный кружевами. Великолепная кашемировая шаль, которая леди Блессингтон показалась вещью, принадлежавшей когда-то какому-нибудь вождю варваров, красиво лежала на согбенных плечах дамы. Дама заговорила о своем сыне, умершем несколько лет назад. Она сказала: «Скоро и я отправлюсь к нему, в тот лучший мир, где нет слез». Ее проводили до кареты. И мать Наполеона покинула развалины дворцов цезарей.
Солнце нещадно палило, сверчки стрекотали в выжженной траве. Стало так жарко, что я начал поиски тенистого местечка для пикника.
Опоясывающий юго-западный склон Палатина высокий вал скрывает маленькую францисканскую церковь Святого Бонавентуры, и там из львиной пасти струя воды низвергается в древний каменный саркофаг. Он весь устлан мхом, подобным зеленому плюшу, а вода в источнике чистая и сладкая. Я попил, а потом дважды или трижды окунул голову в ледяную глубину. Вокруг источника росли кустики ежевики, дикие розы, мята. А еще — карликовые дубки, красные и белые олеандры, лавры. Тут я и присел в тени, наслаждаясь прохладным плеском воды, и съел свой ланч, уверенный, что сейчас я на Палатинском холме один.
Перекусив, я пошел по тропинке, которая огибала склон холма, и скоро увидел внизу Колизей и арку Константина. Что это было за зрелище — огромный, потрясающий Колизей! Каждая его арка была хорошо различима, он, казалось, так близко, что я мог бы бросить монету в самый его Центр. Побитое, но бессмертное чудовище с зияющей дырой, уродливой раной, породившей дворец Фарнезе и многие другие.
Я нашел место в тени и, должно быть, задремал, потому что, очнувшись, увидел шагах в двадцати от себя аккуратного молодого китайца. Он стоял на коленях в траве. На нем был очень красивый костюм из индийской чесучи. Китаец несколько раз опускался на колени и кланялся Колизею, потом, встав на ноги, долго топтался, отступая то чуть вправо, то влево, и, наконец, видимо, ему удалось поймать видоискателем фотоаппарата весь памятник целиком. Интересно, что думает китаец о Риме, колыбели Запада, чувствует ли он себя здесь таким же чужим, каким ощущал бы себя я среди изогнутых крыш и драконов Пекина? Нечасто окажешься один на один с китайцем на Палатине, подумал я, однако не воспользовался этой редкой возможностью и не заговорил с ним. Он спрятал фотоаппарат в футляр, окинул Колизей прощальным взглядом и исчез за поворотом тропы.
Теперь я понимал, каким Рим был сто-двести лет тому назад: трава, цветы, покой. Я вспомнил симпатичную акварель Сэмюела Праута в Музее Виктории и Альберта. На ней изображены францисканец и несколько крестьян в переулке, на фоне полузакопанной арки Константина. Я посмотрел на арку: теперь она была видна вся, и вокруг нее ехали по широкой дороге автомобили, автобусы, «веспы», велосипедисты. Поворачивая, они исчезали за Колизеем.
Кассиры рады пропустить вас в Золотой дом Нерона, так как это — одно из наименее посещаемых мест в Риме. Глядя на эти комнаты, почти невозможно представить себе, каким дом был. Разве что понятно, что он был огромен. Гид ввел меня в темное помещение со сводчатым потолком, где на стенах еще сохранилась роспись — гирлянды и купидоны с крылышками,
Римские художники, расписывавшие интерьеры I века и населившие свои стены столькими купидонами и птицами, были бы, наверно, очень удивлены, узнав, что их крылатые питомцы в будущем разлетятся по стенам сначала Ватикана, а потом и всей Европы. Странно: кажется, именно тяжеловесный Уильям Кент, строитель знаменитых казарм Королевской гвардии, первым ввел эти изящные фантазии в Англии — как будто слон родил бабочку — но его работу в Кенсингтонском дворце очень скоро превзошли братья Адам, которые устроили целые миграции птиц и выпустили на стены целые стаи купидонов, не говоря уже о сфинксах и грифонах, от стен Сиона до Хейрвуд-хауса.
Ланчиани описывает Золотой дом как «волшебное место», но мне он больше напомнил павильоны Всемирных выставок — эту яркую примету нашей жизни периода между войнами. Дворец, погребенный под землей на целую милю, был захвачен Нероном после пожара 64 года н. э., на этом месте было построено здание, роскошно декорированное лучшими архитекторами того времени. В вестибюле стояла статуя его владельца высотой в сто двадцать футов, которую в правление Адриана перенесли в другое место, для чего потребовались двадцать четыре слона. Эта статуя претерпела множество изменений. Более поздние императоры то переделывали ее лицо, то вообще убирали голову и приставляли вместо нее свою собственную, так что эта фигура была то Титом, то Коммодом. Что сталось с этим колоссом — неизвестно, и вообще бесследное исчезновение довольно крупных вещей — вечная тайна позднего периода римской истории.
На землях вокруг Золотого дома были фермы, виноградники, рощи, полные дичи, зверинец, ботанический сад, серные ванны, питающиеся водой с Альбанских холмов — aquae Albulae, — поступающей по двенадцатимильному водоводу, соленые ванны со средиземноморской водой, тысячи великолепных статуй из Греции и Малой Азии. Некоторые залы дворца украшали геммы и перламутр. Одна из столовых поражала раздвигающимся потолком — он вдруг разверзался, и на собравшихся гостей сыпались цветы и проливались благовония, а в другой комнате был устроен планетарий, приводимый в движение специальными механизмами: гости могли наблюдать, как восходят и заходят звезды, движутся планеты по небесному своду из слоновой кости. Светоний рассказывает, что когда Нерон вступил во владение своим новым домом, он осмотрелся и заметил: «Наконец-то я живу, как человек». Однако ему недолго суждено было прожить в этом доме; мне показали комнату на развалинах с незаконченной росписью на стенах. По-видимому, в таком состоянии она находилась в момент смерти Нерона.
Кроме меня единственными посетителями развалин была французская супружеская пара. Они задали гиду добрую сотню вопросов, чем вызвали его крайнее раздражение, так как это был один из тех гидов, которые не любят, чтобы их сбивали с мысли. Одним из самых навязчивых вопросов, на который он ни разу не ответил внятно, был: «Ну, пожалуйста, расскажите нам, что случилось с Золотым домом после смерти Нерона?»
Ненависть людей к Нерону словно сосредоточилась на Золотом доме — этом экстравагантном свидетельстве его самовлюбленности, и потому Веспасиан и его сын Тит воспользовались возможностью сделать эффектный политический ход и вернуть эту территорию народу. Старому солдату Веспасиану, простому и сильному человеку, который любил навестить ферму, где воспитывалась еще его бабушка, и выпить из ее серебряного кубка, Золотой дом должен был казаться вызывающим и вычурным. Он отдал часть земли Нерона под строительство Колизея, а Тит впоследствии тоже урвал кусочек Золотого дома и устроил там Термы. Так что римский народ, который прежде лишь с отвращением смотрел на дом, был приглашен войти.
— А Нерон действительно сжег Рим? — все не отставали французы.
И тут гид отомстил.
— Меня при этом не было, — ответил он с едкой улыбкой.
— Вряд ли он сжег его, — вступил я в разговор просто ради того, чтобы поспорить, — и не думаю, чтобы он пел, танцевал и играл на каком-нибудь музыкальном инструменте, когда Рим горел.
— Но ведь Тацит утверждает, — возразил француз, и его очки воинственно блеснули, — что когда некоторые хотели потушить пожар, другие им мешали и даже раздували пламя.