Римлянка
Шрифт:
Может быть, некоторым покажутся несколько странными те чувства, которые я испытывала после разоблачения предательства Джино. Но всякий раз, когда мне наносят обиду, у меня появляется желание простить обидчика и поскорее забыть обо всех оскорблениях. Такое смирение проистекает, скорее всего, из-за моей бедности, наивности и беззащитности. И если вследствие обиды какая-то перемена и происходит во мне, то она отражается не на моем поведении и внешнем виде, а прячется где-то в глубине души, которая, подобно кровавой ране, быстро зарастает сверху здоровой тканью и зарубцовывается. Но шрамы остаются; и эти, казалось бы, незаметные движения души являются определяющими.
И в этой истории с Джино со мною произошло то же самое. Я ни минуты не питала злобы к нему,
Пораженная в самое сердце, но внешне спокойная, я пошла домой. В тот день я занималась своими обычными делами, маме я ничего не сказала о том, что случилось со мною и какие выводы я для себя сделала. Но поняла, что не в силах больше притворяться и шить себе приданое, поэтому я взяла уже готовые и еще не конченные вещи и заперла их в шкаф в своей комнате. От маминых глаз не укрылась моя грусть, столь необычная для меня, всегда веселой и беззаботной, но я сказала, что просто устала, как оно и было на самом деле. Вечером, когда мама еще сидела за шитьем, я ушла в свою комнату и не раздеваясь легла на кровать. Я смотрела теперь на свою мебель, за которую уже полностью расплатилась деньгами Астариты, совсем иными глазами, без прежней радости и надежды. Мне казалось, что я не страдаю, а только ужасно устала и все мне безразлично, как бывает после окончания тяжелой и бесплодной работы. Кроме того, я испытывала и физическую слабость, все тело мое болело и жаждало отдыха. Думая о своей мебели, о том, что теперь мне не придется пользоваться ею, как мечталось, я так и заснула одетая. Проспала я, наверно, часа четыре глубоким, но тяжелым и беспокойным сном и, проснувшись в полной темноте, громко позвала маму. Она тотчас же откликнулась и сказала, что не хотела будить меня, потому что я спокойно и сладко спала.
— Ужин я приготовила час тому назад, — добавила она. — Что с тобой? Разве ты не встанешь?
— Мне не хочется вставать, — ответила я, прикрыв ладонью глаза, ослепленные светом, — принеси сюда ужин, ладно?
Мама вышла и немного погодя вернулась с подносом, на котором стоял мой обычный ужин. Она поставила поднос на край постели, и я, приподнявшись немного и опершись на локоть, начала нехотя есть. Мама стояла и смотрела на меня. Но проглотив несколько кусочков, я перестала есть и опустилась на подушки.
— Что с тобой? Почему ты не ешь? — спросила мама.
— Я не голодна.
— Тебе нездоровится?
— Я чувствую себя прекрасно.
— Тогда я уберу отсюда еду, — сказала мама, взяла поднос с кровати и поставила его на пол возле окна.
— Завтра утром не буди меня, — сказала я немного погодя.
— Почему?
— Потому что я решила больше не позировать: устаешь страшно, а зарабатываешь мало.
— А что же ты будешь делать? — с беспокойством спросила она, — я не могу содержать тебя… ты уже не девочка и обходишься недешево… Кроме того, у нас много расходов… твое приданое…
Мама начала причитать и хныкать. Закрыв лицо руками, я медленно и отчетливо произнесла:
— Сейчас не приставай ко мне… успокойся, деньги у нас будут.
Последовало долгое молчание.
— Ты больше ничего не хочешь? — спросила наконец мама испуганно и беспокойно, совсем как горничная, которую упрекнули в излишней фамильярности и которая пытается подольститься, чтобы ее простили.
— Будь добра… помоги мне раздеться… Я ужасно устала и безумно хочу спать.
Мама покорно уселась на постель, сняла с меня туфли и чулки, затем аккуратно сложила их на стуле возле изголовья кровати. Затем она сняла с меня платье, белье, помогла натянуть ночную сорочку. Все это время я не открывала глаз и, как только очутилась под одеялом, свернулась калачиком и укрылась с головой простыней. Я слышала, как мама выключила свет, пожелала мне доброй ночи, остановившись на пороге, но я ничего не ответила. Заснула я мгновенно, крепко проспала всю ночь и проснулась поздно.
Утром я, как обычно, должна была встретиться с Джино, но, проснувшись, поняла, что не смогу видеть его до тех пор, пока не пройдет моя боль и пока я не буду относиться к его предательству беспристрастно и спокойно, как к событию, которое произошло не со мною, а с кем-то другим. И тогда, и много позднее я старалась избегать всяческих объяснений, вызванных смятением чувств, особенно когда чувства эти — как в данном случае — отнюдь не были чувствами симпатии и любви. Конечно, я уже больше не любила Джино, но и не таила зла против него, потому что не хотела, чтобы, кроме горечи от его предательства, душа моя наполнилась еще более неприятным и унизительным для меня чувством — ненавистью.
Впрочем, в то утро я испытывала особую, почти сладострастную лень и чувствовала себя уже не такой убитой, как накануне вечером. Мама надолго ушла, и я знала, что раньше полудня она не вернется. Я нежилась в постели, и это было первым удовольствием, которое я испытала в начале нового периода моей жизни, когда я решила, что буду отныне искать только одних удовольствий. Для меня, которой всю жизнь приходилось подниматься с постели ранним утром, это безделье в утренние часы было настоящей роскошью. Долго я отказывала себе в этом, а теперь решила позволить себе такую прихоть, и так я буду поступать всегда, буду иметь все, от чего до сих пор я вынуждена была отказываться из-за своей бедности или ради надежды на тихую семейную жизнь. Ведь я люблю мужчин, думала я, люблю деньги, люблю вещи, которые можно купить за деньги; поэтому отныне я не упущу ни одного удобного случая, не откажусь от любви, от денег и от того, что они могут мне дать. Однако не надо думать, что я собиралась жить так с досады, обиды или из чувства мести. Наоборот, я думала об этом с удовольствием, заранее предвкушала все радости, В любом положении, как бы неприятно оно ни было, есть своя прелесть. Я потеряла в течение часа надежду создать семью и обрести маленькое, тихое счастье, которое она мне сулила, а взамен получила свободу. Правда, мои самые сокровенные желания так и остались неосуществленными, зато мне нравилась легкая жизнь, и блеск такой жизни затмевал все печальные и унизительные ее стороны. Наставления мамы и Джизеллы наконец принесли свои плоды. Все время, пока я вела честную жизнь, меня пытались убедить, что своей красотой я смогу добыть себе все, что только пожелаю. И в то утро я впервые стала смотреть на свое тело как на весьма удобное средство, благодаря которому можно достичь тех целей, каких я не смогла добиться ни трудом, ни добродетелью.
В этих мечтах или, вернее сказать, размышлениях утро пролетело незаметно, и я удивилась, когда услышала, как колокола на соседней церкви прозвонили полдень, а длинный солнечный луч, проникший сквозь окно, дотянулся до самой моей кровати. И этот колокольный звон, и солнечный луч, так же как и мое безделье, — все это казалось мне необычным, приятным и неслыханным удовольствием. Вот так же, должно быть, нежатся в своих постелях, мечтают, слушают колокольный звон и следят за солнечными бликами богатые синьоры, которые живут в домах, похожих на виллу хозяев Джино. И все с тем же сознанием, что я уже больше не бедная работящая Адриана, какой была вчера, а совсем новая, другая, я наконец поднялась с постели и, подойдя к зеркальному шкафу, сняла с себя ночную сорочку. Я посмотрела на себя в зеркало и впервые поняла мамину гордость, вспомнив, как она говорила художнику: «Посмотрите, какая у нее грудь… какие ноги… какие бедра».