Римлянка
Шрифт:
— Она не порицает, но и не одобряет, — сухо ответила я, встав с постели и снимая через голову сорочку, — я вольна поступать так, как хочу.
Раздевшись, я аккуратно сложила свои вещи на стуле, а потом легла на постель, заложив одну руку под голову, а другую вытянула, прикрыв ладонью живот. Не знаю почему, я вспомнила, что в такой же позе лежала та самая языческая богиня с цветной репродукции, которую художник показал маме и на которую я, по его словам, была похожа; я подумала о том, как сильно изменилась моя жизнь с тех пор, и меня вдруг охватила острая тоска. Джачинти так и обомлел, увидев меня обнаженной, совершенная красота линий моего тела, как я уже сказала, не угадывалась под одеждой, он даже
— А ну, пошевеливайся, — сказала я ему, — мне холодно.
Он кончил раздеваться и набросился на меня. Его манеры были под стать его внешности, которую я описала достаточно подробно. Добавлю только, что он относился к тому роду мужчин, которые за свои деньги, даже еще не уплаченные, предъявляют слишком большие требования, будто боятся упустить что-то, боятся, что их надуют. Как он ни был увлечен, он отнюдь не забывал о деньгах и не желал остаться в убытке. Вот почему он старался всячески продлить наше свидание и получить сполна все, что, по его мнению, ему полагалось получить. Поэтому он долго подготавливал меня, как музыкант, настраивающий инструмент, и того же требовал от меня. Я же хоть и подчинилась его воле, однако сразу же ощутила скуку и начала трезво, равнодушно и даже с отвращением как будто издали наблюдать не только за ним, но и за собой. Мне так и не удалось почувствовать к нему симпатию, которую я инстинктивно пыталась вызвать в себе в начале нашей встречи; внезапно мной овладели стыд и раскаяние, и я зажмурила глаза.
Наконец он утомился и откинулся на постель рядом со мной. Он сказал довольным голосом:
— Ты должна признать, что я хоть и не юнец, зато как любовник выше всяких похвал.
— Да, верно, — равнодушно согласилась я.
— Все женщины твердят это, — продолжал он, — и знаешь, как говорится: маленький да удаленький… некоторые мужчины вдвое выше меня, а толку от них никакого.
Мне стало холодно, я села и натянула на нас одеяло. Сочтя мой жест за выражение внимания, он сказал:
— Умница, а теперь я посплю.
Потом свернулся калачиком возле меня и в самом деле заснул.
Я лежала на спине, его седая голова находилась на уровне моей груди. Одеяло прикрывало нас обоих до пояса, и, разглядывая его волосатый торс с дряблыми складками, выдававшими зрелый возраст, я еще сильнее, чем раньше, почувствовала, что лежу с совершенно чужим человеком. Но он спал и поэтому больше не разговаривал, не смотрел и не двигался, словом, никак не проявлялся его малоприятный характер, и спящий он казался лучше, был таким же человеком, как все прочие; исчезли профессия, имя, достоинства и недостатки, рядом со мной находилось лишь ровно дышавшее человеческое тело. Это странно, но, видя, как он сладко спит, я почувствовала к нему почти расположение и потому старалась не шевелиться, чтобы не разбудить его. Я смотрела на убеленную сединами голову, приникшую к моей молодой груди, и почувствовала наконец к нему симпатию, которую так тщетно и долго пыталась в себе вызвать. Меня это обрадовало, и мне стало теплее. На миг мной овладел какой-то восторг, и глаза мои увлажнились. Должна сказать, что как тогда, так и сейчас сердце мое было преисполнено любви и, не зная на кого ее излить, я без колебаний устремляла свои чувства на недостойных людей, лишь бы они не пропали втуне.
Минут через двадцать он пробудился и спросил:
— Долго ли я спал?
— Нет, не долго.
— Чувствую себя великолепно, — сказал он, поднимаясь и потирая руки, — ах, как я себя хорошо чувствую… мне кажется, я помолодел лет на двадцать.
Он принялся одеваться, шумно выражая свою радость. Я тоже начала молча одеваться. Потом, одевшись, он спросил:
— Мне хотелось бы снова повидать тебя, крошка… как это устроить?
— Позвони Джизелле, — ответила я, — мы встречаемся с ней каждый день.
— И ты всегда свободна?
— Всегда.
— Да здравствует свобода!
Потом, открыв бумажник, он спросил:
— Сколько ты хочешь?
— Сколько дашь, — ответила я, а потом откровенно добавила: — Если дашь побольше, сделаешь доброе дело, мне деньги очень нужны.
— Если я тебе и дам много, — ответил он, — то вовсе не для того, чтобы делать доброе дело… никогда этим не занимаюсь… а я делаю это потому, что ты красивая девушка и мне было приятно провести с тобой вечер.
— Как знаешь, — пожав плечами, ответила я.
— Все имеет свою цену, и за все нужно платить сообразно этому правилу, — продолжал он, вытаскивая деньги из бумажника, — добрые дела — это чушь… ты обладаешь достоинствами, с которыми не сравнятся, скажем, достоинства Джизеллы… и справедливость требует, чтобы ты получила больше, чем Джизелла… добрые дела тут ни при чем… теперь разреши дать тебе один совет: никогда не говори: «сколько дашь»… Пусть так говорят разносчики… Когда я слышу «сколько дашь», я невольно даю меньше, чем нужно.
Он многозначительно подмигнул и протянул мне деньги.
Как меня и предупреждала Джизелла, он оказался щедрым. Сумма превзошла все мои ожидания. Когда я брала деньги, мной вновь овладело то острое чувство наслаждения и сообщничества, которое я испытала, когда взяла деньги у Астариты после нашей поездки в Витербо. В этом сказывается, подумала я, моя склонность к такой жизни, и я, должно быть, создана для подобной профессии, несмотря на то что сердце мое жаждало совсем иного.
— Спасибо, — сказала я и, не отдавая себе отчета в том, что делаю, преисполненная благодарности, порывисто поцеловала его в щеку.
— Спасибо тебе, — ответил он, собираясь уходить.
Я взяла его за руку и повела через темную прихожую к выходу. Двери своей комнаты я плотно закрыла, и мы, не дойдя еще до порога, очутились в кромешной тьме. И вот тогда я почти физически почувствовала, что мама притаилась где-то здесь, в углу темной прихожей, по которой я кралась вместе с Джачинти. Она, должно быть, спряталась за дверью или в углу между шкафом и стеной и теперь дожидается ухода Джачинти. Я вспомнила, что она поступила именно так, до поздней ночи ожидая моего возвращения после свидания с Джино на вилле его хозяев, и меня бросило в жар при мысли, что теперь, как и тогда, сразу после ухода Джачинти она накинется на меня, схватит за волосы, потащит на диван, а там начнет бить кулаками. Я чувствовала, что мама рядом, в темноте, мне казалось, что я вижу, как сзади к моей голове тянется ее рука; вот сейчас она вцепится мне в волосы, по моей спине пробежала дрожь. Одной рукой я держалась за Джачинти, а в другой были зажаты деньги. Тогда я подумала, что, как только мама бросится на меня, я сразу же отдам ей деньги. Это будет немым намеком на то, что она сама все время толкала меня на такой путь ради денег, и, кроме того, я заставлю ее молчать, воспользовавшись алчностью, которая, как я знала, занимала в ее душе немалое место. Я отперла дверь.
— Итак, до свидания… я позвоню Джизелле, — сказал Джачинти.
Я смотрела, как он спускается по лестнице, широкоплечий, с седыми волосами «ежиком», и, не оборачиваясь, машет мне рукой, потом закрыла дверь. Тотчас же в темноте мама, как я и предполагала, бросилась на меня. Но она не вцепилась мне в волосы, чего я так боялась, а просто неловко обхватила меня, мне даже сперва показалось, что она хочет обнять меня. Помня о своем решении, я нащупала в темноте ее руку и сунула ей деньги. Но мама отшвырнула их, и они упали; на следующее утро, выходя из комнаты, я нашла их на полу. Вся эта сцена произошла молниеносно и в полном молчании.