Римлянка
Шрифт:
— А почему ты не хочешь спать с ним? — спросил он небрежно.
— Потому что я люблю тебя.
— Однако, — сказал он все тем же небрежным тоном, — если ты не захочешь спать с ним, он возьмет и откажется уничтожить протокол допроса… и что тогда?
— Уничтожит, не бойся.
— А если он согласится уничтожить его только при одном условии?
Мы поднимались по лестнице, я остановилась и проговорила:
— Тогда я поступлю так, как ты скажешь.
Он обнял меня за талию и медленно произнес:
— Так я скажу вот что: ты пригласишь Астариту и введешь его в свою комнату, будто собираешься с ним
Глаза его блестели, впервые с них спала мутная пелена, застилавшая их все эти дни. Я испугалась потому, что предложение его внешне выглядело логичным, и еще потому, что теперь я постоянно ждала каких-то ощутимых жутких событий, и даже это преступление стало казаться мне вполне реальным.
— Пощади меня, Мино! — воскликнула я. — Не говори об этом даже в шутку.
— Не говори даже в шутку, — повторил он, — но ведь я действительно пошутил.
Я подумала, что, может быть, он и не шутит, но меня успокаивала мысль, что его пистолет разряжен, я, как уже говорила, без его ведома вынула оттуда патроны.
— Будь спокоен, — продолжала я, — Астарита сделает все, что я пожелаю… но только не говори таких вещей… мне страшно.
— Уж будто и пошутить нельзя! — легкомысленно отозвался он и вошел в квартиру.
Как только мы очутились в мастерской, им вдруг овладело какое-то волнение. Он принялся шагать взад и вперед по комнате, засунув по своей привычке руки в карманы. Но движения его изменились, стали более энергичными, чем обычно, лицо выражало глубокое и ясное раздумье, а не прежнее отвращение и апатию. Он, несомненно, испытывает облегчение при мысли, что компрометирующие его документы скоро будут уничтожены, подумала я, и в моем сердце вновь родилась надежда, Я сказала:
— Вот увидишь, все уладится.
Он вздрогнул всем телом, взглянул на меня, как будто увидел впервые, а потом машинально повторил:
— Да, конечно… все уладится.
Я выпроводила из дома маму, попросив ее купить что-нибудь к ужину. Внезапно меня охватила радость. Я подумала, что все действительно уладится, быть может, все устроится даже лучше, чем я предполагаю. Астарита сделает — если уже не сделал — все, о чем я его попрошу, а Мино постепенно избавится от угрызений совести и снова почувствует интерес к жизни, опять будет с надеждой смотреть в будущее. Всем людям, когда с ними случается беда, хочется лишь одного: чтобы она поскорее прошла; и как только им почудится, что ветер переменился, они тут же начинают строить самые невероятные, самые честолюбивые планы. Два дня назад я считала, что готова отказаться от Мино, лишь бы знать, что он счастлив; но теперь, когда я надеялась вернуть ему счастье, я не только не собиралась с ним расставаться, но старалась найти способ покрепче привязать его к себе. Я понимала, что мною в данном случае руководит не расчет, а какое-то непонятное состояние души, в которой всегда теплится надежда и которая не может долго выносить беспокойства и отчаяния. Мне казалось, что при нынешнем положении вещей у нас есть только два выхода: либо мы расстанемся, либо соединим навсегда наши судьбы; и так как я не желала даже и думать о разлуке, то я судорожно искала средства поскорее осуществить свой план совместной
Он все еще шагал взад и вперед по комнате, а я сидела у стола. Неожиданно я сказала:
— Послушай… да остановись ты… я должна сказать тебе одну вещь.
— Что такое?
— С некоторых пор я чувствую себя неважно… на днях я пошла к врачу… я беременна…
Он остановился, посмотрел на меня и повторил:
— Беременна?
— Да… и я твердо уверена, что ребенок твой.
Мино был умен, и он тотчас же прекрасно понял, чт'o побудило меня сделать это признание, хотя, конечно, не мог догадаться об обмане. Он взял стул, сел возле меня, ласково погладил по щеке и сказал:
— Полагаю, что это и есть самый главный довод, самый убедительный довод, который должен заставить меня забыть все, что произошло, и жить дальше… не так ли?
— Что ты хочешь этим сказать? — спросила я, делая вид, что не понимаю его слов.
— Я превращаюсь в pater familias, [4] — продолжал он, — и то, чего я не желал делать ради твоей любви, теперь я обязан буду сделать, как обожаете говорить вы, женщины, ради этого создания.
4
Отец семейства ( лат.).
— Поступай как знаешь, — сказала я, пожав плечами, — я сказала только потому, что это правда… вот и все.
— В детях, в конце концов, — продолжал он рассудительным тоном, будто думал вслух, — быть может, заключен весь смысл жизни… многие люди, почти все, и не требуют большего… ведь дети служат прекрасным оправданием… позволительно даже красть и убивать ради детей.
— Но кто тебя просит красть и убивать? — перебила я его с негодованием. — Я хочу только, чтобы тебя это радовало, если не радует — что поделаешь.
Он посмотрел на меня и снова ласково погладил по щеке:
— Если ты довольна, то и я доволен… А ты довольна?
— Я да, — уверенно и гордо ответила я, — во-первых, я люблю детей, а во-вторых, это твой ребенок.
Он рассмеялся и сказал:
— А ты хитрая…
— Почему хитрая… велика хитрость забеременеть!
— Действительно не велика… но признайся, что в такой момент, при таких обстоятельствах это смелый ход… я беременна, итак…
— Итак?..
— Итак, ты обязан смириться с тем, что сделал, — неожиданно закричал он, вскочил на ноги и замахал руками, — итак, ты должен жить, жить, жить!
Невозможно передать, каким тоном он произнес эти слова. Сердце мое сжалось от боли, а глаза наполнились слезами. Я прошептала:
— Поступай как знаешь… если хочешь, оставь меня, да я и сама могу уйти.
Он, видимо, раскаялся в своем поступке, подошел ко мне и, приласкав, сказал:
— Прости меня… не обращай внимания на мои слова… думай о своем ребенке, а обо мне не беспокойся.