Ритмы Евразии
Шрифт:
Еще значительнее удаляются от понимания природы этноса те этнографы, которые вслед за Ю.В. Бромлеем, называя этнос системой, системной целостностью, подразумевают под этим «совокупность людей, обладающих общими относительно стабильными чертами и особенностями культуры и психики» [5, с.58]. В поисках таких черт неизбежно приходится останавливаться на «представлении об определенной идентичности», «однородности психики членов этноса» [там же, с.176], т.е. констатировать определенное подобие, тождество. Однако такое понимание системности, отмечал Л.Н. Гумилев, подменено в этом случае «принципом сходства и похожести, по необходимости внешней, поскольку внутренние связи при этом подходе уловить невозможно» [114].
Основное
Уже более 20 лет назад было показано, что универсального внешнего отличительного признака у этноса нет. «Нет ни одного реального признака для определения этноса, применимого ко всем известным нам случаям. Язык, происхождение, обычаи, материальная культура, идеология иногда являются определяющими моментами, а иногда – нет. Вынести за скобку мы можем только одно – признание каждой особью „мы такие-то, а все прочие другие“» [88, с.5]. Противопоставление «своих» и «чужих» («мы» – «они»), данное членам этноса в рефлексии, служит «индикатором для определения этнической принадлежности [97, с.194], а тем самым и особым типом системообразующей связи в этносе. Этнос возникает как целостность, противопоставляющая себя всем остальным целостностям того же типа, и исчезает как система с потерей ощущения „своих“ и „чужих“. При этом, хотя этническая принадлежность и обнаруживается в сознании людей, она „не есть продукт самого сознания. Очевидно, она отражает какую-то сторону природы человека, гораздо более глубокую“ [88, с.4]. Таким образом, „самосознаниетолько опознавательный знак, а не сущность предмета“ [97, с.195].
Однако поиск подобия членов этноса между собой, вызванный банальным натуралистическим восприятием понятия «система», а также убежденность в социальности этноса вынуждают рассматривать именно самосознание в качестве «непременного компонента», «отличительной черты этнической общности» [37, с.176]. Но если этнос существует как объективная реальность, а не является спекулятивной категорией (а это не вызывает сомнений), то он прежде всего должен быть нам «дан в ощущении», на основе которого уже только может возникнуть этническое самосознание, причем не обязательно адекватное. В противном случае этническое сознание (самосознание) определяло бы этническое бытие (принадлежность), что сомнительно. Ведь тогда получалось бы, что можно образовать этнос по договору или добровольно сменить этническую принадлежность, а это противоречит всем известным фактам этнической истории.
Но Ю.В. Бромлей принципиально отказывается от эмпирического обобщения наблюденных фактов, предпочитая «путь восхождения от абстрактного к конкретному» [там же, с.22]. Изучению исторической эпохи он уделяет в основной своей монографии всего 20 страниц [там же, с.274–294], предпочитая теоретизировать о весьма гипотетической первобытности и малодостоверной, паллиативной современности. Неудивительно, что на такой зыбкой почве построить научную концепцию невозможно. Еще хуже другое: те немногие недвусмысленные выводы, на которые решалась официальная советская этнография, оказывались не только неверными, но и чреватыми самыми непредсказуемыми и опасными последствиями для народов нашей страны.
Один из таких выводов состоит в том, что политическое объединение народов СССР представляет собой еще и целостность в этническом
В качестве основного признака метаэтносов опять же рассматривается самосознание [там же, с.82, 86], а «системообразующим фактором, основным объективным критерием» для их выделения называются «те или иные компоненты культуры»: язык, религия, тип хозяйства [там же, с.82–83]. Так на свет появляются метаэтнолингвистические и метаэтнохозяйственные общности.
Нетрудно убедиться, что, как и в случае определения этноса, указанные признаки являются случайными и для выделения этнических целостностей высшего ранга. Перед нами еще одна неудавшаяся классификация. В самом деле, согласно этой типологии, метаэтносом считаются, например, славяне [там же, с.84]. Однако в этом случае карелы или вепсы, хотя и входят в этнос русских как его субэтносы, к славянам уже, естественно, отнесены быть не могут. Лингвистический принцип оказывается поверхностным, не отражающим сути явления.
Легко поверить, что и другие компоненты культуры – религия, хозяйство, единая государственность – не способны определить однозначно макроэтнические образования, реальность существования которых не подлежит сомнению: Римский мир (Pax Romana), Левант, Византия, Западная (романо-германская) Европа или Христианский мир, Россия, Великая степь, Китай и т.п. Более того, они давно описаны и названы в литературе вопроса. «Почти все известные нам этносы сгруппированы в своеобразные конструкции – „культуры“ или „суперэтнические целостности“» [108]. «Названия „культур“ условны: романо-германская, мусульманская, византийская, средневековая и т.п., но каждая из них является своеобразной целостностью исторического бытия, а не случайным обобщением, принимаемым для удобства классификации. Смена культур означает смену участвующих в их образовании этносов» [97, с.195].
Единственным надежным критерием для отличия суперэтносов, так же как и этносов, служит не язык, не религия, а стереотип поведения. «В единой системе этносов, например в романо-германской Европе, называвшейся в XIV в. Христианским миром (хотя в него и не включались православные народы), стереотип поведения разнился мало и этой величиной можно было пренебречь. Но в системе, условно именовавшейся „мусульманскими народами“ он был настолько иным, что переход отмечался специально» [88, с.92–93].
Коренным отличием реально существующих суперэтносов от выдуманных упомянутыми этнографами метаэтносов является то, что первые возникали всегда, а не только при зрелом капитализме [36, с.68] и вовсе не представляют собой «перехода» или слияния нескольких формаций и более устойчивы, нежели этносы. Продолжительность существования даже давала повод современникам рассматривать их как «состояние», но на самом деле это были медленно текущие процессы, причем не межэтнической интеграции, а постепенного упрощения этнических систем всех уровней. Упрощения как серии необратимых потерь и утрат, включая исчезновение отдельных этносов и субэтносов, а в итоге и всей «культуры» в целом.