Риторика повседневности. Филологические очерки
Шрифт:
Итак, преднамеренное паронимическое замещение существует не только в rhyming slang’s. Что до усечения замещающего паронима, то в античной любовной поэзии и тем более в детском фольклоре такого нет, но применительно к любовной поэзии это легко вообразить просто как замену, скажем, Лесбии едва ли не любым тропом (например, перифразом «о соплеменница Алкея!»), когда сначала происходит паронимическое замещение, а затем замещающий пароним описывается по сходству или по смежности или же еще как-то, но посредством игры уже не со звуками, а со смыслами — как отмечалось выше, сам по себе эллипсис опорного компонента не оригинален.
Теперь, однако, возникает искушение предположить, что известными литературными навыками обладали и сами создатели rhyming slang’а. Такое предположение подтверждается, между прочим, и тем, что у кокни были в ходу еще и инверсии вроде cool ta the dillo nemow = look at the old woman (Partridge, 276–277), а такое требует немалой выучки. Ранее, в «Поэтике жаргона», говорилось, что в жаргонах распространена не звуковая, а силлабическая инверсия (как лопица вместо «полиция»), так как при устном восприятии речи звуковой единицей оказывается слог. Звуковая инверсия, как
Тот факт, что rhyming slang — устно бытующий микросоциальный диалект и никаких рифм в нем нет, а есть паронимическое замещение с последующим эллипсисом опорного компонента, не исключает прямой связи этой формы речевого поведения с поэзией и тем самым с рифмой. Ранее уже отмечалась известная «интеллигентность» rhyming slang’а, широко использующего в своем лексиконе литературные и театральные имена и названия, — все это в известной мере характеризует и культурный уровень большинства кокни, и самый дух той социальной среды, в которой они обитали и обитают. Тип кокни — столичного старожила, при далеко не систематическом образовании отнюдь не лишенного своеобразного интеллектуального лоска, — лучше всего описан Густавом Шпетом в его известном комментарии к «Пиквикскому клубу». Но в той же самой социальной среде, где обитали кокни, именно в эпоху первого расцвета rhyming slang’а курсировало множество разнообразных rhymes (баллад, считалок, эпиграмм, лимериков) — кое-что узнавалось дома, кое-что в школе или из уличных и театральных представлений, или, наконец, из газет, а чуть позднее и из рекламных объявлений, никогда не обходившихся без рифмы и сберегающих ее даже в пору сплошного засилья верлибра.
Пусть рифмы rhyming slang’а мнимые, но для используемого в нем паронимического замещения привычка к настоящим (стихотворным) рифмам и к рифмоподобным созвучиям («внутренним рифмам», которых очень много именно в массовой английской поэзии, скажем, в лимериках) несомненно оказывалась своего рода питательной почвой, давая некоторую исходную паронимическую тренировку: недаром созвучия слэнга кокни — точные, глубокие, чаще всего мужские — так похожи на рифмы самых массовых поэтических жанров. Таким образом, присутствие в памяти кокни большого количества рифм несомненно способствовало умению находить эффектные паронимы, отличающиеся от рифм употреблением, но не характером созвучия, а следовательно, одним из контекстов rhyming slang’а была английская поэзия, прямо влиявшая на то, что порой именуется «стихией народного языка».
Поэтика грамматического рода
История человечества складывается таким образом, что протагонистами всякого или почти всякого социального действия оказываются мужчины, а потому и почти все слова, так или иначе характеризующие социальный или профессиональный статус, при наличии в языке грамматически выраженной категории рода оформлены в мужском роде, как полководец, слесарь, кулак, дизайнер — и так далее. Все это не касается, конечно, терминов родства, по самой природе своей парных, когда брату непременно положена сестра, невесте — жених, деду — бабка, а куму — кума. Закономерность, отмеченная выше для социальной и профессиональной номенклатуры, реализуется также и в оценочной лексике, в словах вроде льстец, храбрец, подлец, сорванец — у многих таких слов просто нет женской пары. А вот ходовые и адресуемые преимущественно или исключительно мужчинам ругательства со значением «плохой человек» достаточно часто бывают женского или среднего рода, как латинские merda или pestilentia, французское canaille и peste, русское дрянь, — все такие ругательства явно крепче корректных по роду, как мразь явно крепче, чем мерзавец. При этом речь идет о брани, в общем-то, вполне «печатной» и уж во всяком случае никак не ассоциированной с одним из видов словесного нарушения сексуальных табу (скажем, с сомнением в мужественности) — таких табу merda и мразь не нарушают. Тот факт, что бранные слова этого типа обычно представляют собой метафоры с первым значением чего-то нечистого, как мусор (дрянь), и/или социально отверженного, как сброд (сволочь), тоже не проясняет дело: во-первых, слова с таким значением очень часто бывают и мужского рода (как мусор и сброд), а во-вторых, и вообще почти все термины социальной неприемлемости могут считаться метафорами, ибо первоначально значили другое: например, поганый было определением язычника, подлый — простолюдина, и подобное развитие характерно для всех языков. Поэтому гораздо важнее, что из двух употребляемых в бранном смысле метафор слово женского рода обычно крепче, как дубина крепче, чем болван. Другое дело, что тенденция к своеобразной грамматической травестии присуща выражениям как с отрицательной, так и с положительной экспрессией («он — большая умница»), которую в любом случае усиливает. Показательно также, что некоторые собирательные слова женского рода (сволочь, canaille) в процессе языкового развития превращаются в сингулярные ругательства гораздо чаще, чем слова сходного значения мужского рода.
Это может навести на мысль, что род ассоциируется с полом: мужчины сильнее, а женщины чувствительнее, и потому мужской род как бы важнее, зато женский как бы эмоциональнее. Конечно, если вспомнить, что в языках, где категория рода имеется (а имеется она только в индоевропейских языках, да притом не во всех), к тому или иному роду принадлежат вообще все существительные, и все же скипетр ничуть не важнее короны, а сковорода ничуть не эмоциональнее ухвата, идея ассоциации главенства с грамматическим родом выглядит сущим абсурдом. Однако же при всей своей абсурдности она
Предшествующая языковая ситуация, когда у некоторой части социально-профессиональной номенклатуры женский вариант был, но у более значительной части все-таки не было, отражала принципиальную способность этих названий, возникших как названия мужских профессий, переходить в так называемый «обоюдный род», когда слово применимо к лицам обоего пола, как, например, снайпер или министр. При этом, однако, сохранялась естественная тенденция языка к внятности, в данном случае — к специализации номенклатуры, то есть к созданию отдельных словоформ для обозначения распространенных среди женщин профессий. Учительницами, фельдшерицами, художницами, певицами, поэтессами и директрисами женщины очень часто бывали и сто лет назад, но, например, профессорами бывали крайне редко, а министрами и вовсе никогда — поэтому слова учительница, директриса и прочие уже имелись, а профессор еще оставалось в обоюдном роде, хотя в принципе могло там и остаться, так как слова обоюдного рода (как староста) в языках с выраженной категорией рода существуют всегда.
Тем не менее связанное с войной и революцией вовлечение женщин в не свойственные им ранее занятия могло привести к появлению женского варианта термина практически сразу — так явилось общеизвестное слово пулеметчица. Если судить по дневниковой записи Корнея Чуковского от 30 марта 1920 года к этому времени появились также «комиссарши, милиционерши, кондукторши» — из них прижилась только кондукторша, но по этой же модели образованы кассирша и докторша, хотя докторшей чаще бывала не женщина-врач, а жена врача (так же, как министерша и генеральша), — однако такие вот «номенклатурно-супружеские» термины не всегда на– ша, а иногда на– ица (как полковница или диаконица), так что особой регулярности в использовании суффиксов тут никогда не было, и теоретически названия министерша и генеральша могли со временем начать применяться к женщинам-министрам и женщинам-генералам, явись те в достаточном количестве. В общем, если при дальнейшем расширении сфер женского труда должны были появиться женские пары и не для всей социально-профессиональной номенклатуры, то, по крайней мере, число таких пар вроде бы должно было возрастать, и языковые возможности для этого имелись почти безграничные.
В известном смысле так оно и случилось: некоторые слова образовались и продолжают образовываться простейшим способом (как журналистка), некоторые более изощренными (как критикесса), но гораздо существеннее в данном случае, что все это — сниженные синонимы официальных названий, между тем как из официального лексикона к настоящему времени изгнаны даже проверенные временем учительницы и художницы. И не только из официального языка в строгом смысле слова (так сказать, из штатного расписания), но и вообще из большинства текстов, претендующих на серьезность и ответственность, так что в серьезных ситуациях журналистка сплошь и рядом говорит «я как журналист не могу допустить…», а театральная художница рекомендуется «театральным художником». И уж тем более продавщица конечно же называет себя продавцом, кассирша — кассиром, дворничиха — дворником. Если в относительно просвещенных слоях общества упомянутое ранее чувство языковой ответственности порой побуждает по мере сил противиться натиску канцелярского жаргона, в слоях относительно непросвещенных этот жаргон, воспринимаемый как язык начальства, обладает значительным престижем, и природное, чаще всего бессознательное, языковое чутье диктует дворничихе, что зваться дворником вроде как почетнее. В результате для настоящего времени вернее будет утверждать, что норма-то как раз журналист и дворник, а все прочее либо сугубо разговорные формы (как дворничиха), либо и вовсе жаргон, правда, интеллигентский (как археологиня или врачица).
Все это, однако, не объясняет ни происхождения описанной специфики канцелярской по происхождению номенклатуры, ни — что не менее важно! — того, что лица, вроде бы совершенно чуждые советской языковой (и не только языковой) политике, иногда категорически не приемлют женских пар. Характерный пример: племянница Набокова, известная славистка, родившаяся и выросшая в эмиграции, говорит о своей покойной матери, что та «работала переводчиком» («Голос Америки», 7.I.2000). Известно также, что Ахматова не терпела слова «поэтесса», а теперь его часто не любят и другие поэтессы и вообще любители поэзии, находя недостаточно уважительным; о «художниках» и «журналистах» уже говорилось. Вдобавок категория грамматического рода принадлежит к числу структурных аспектов языка, мало проницаемых для идеологических инноваций — в отличие, например, от лексики. Иначе говоря, если появление в языке новых слов вроде консенсуса или лохотрона может быть обусловлено внеязыковыми факторами (поползновением на терминологическую солидность, рождением нового вида мошенничества), то никакие новые реалии и никакие социальные амбиции не изменят наличия в глагольном спряжении трех лиц, не ликвидируют противопоставление единственного и множественного чисел и не превратят силовое ударение в музыкальное, — структурные аспекты языка подвластны только внутриязыковым законам, и категория грамматического рода тоже подвластна только им, а никакому начальству и никакой элите не подвластна.