Ритуалы плавания
Шрифт:
Я все еще под ее впечатлением, и едва ветер стал стихать, я снова рискнул выйти на воздух. Сейчас ночь. Не могу передать тебе, какими бесконечно высокими на фоне звезд кажутся мачты, какими огромными и в то же время невесомыми — паруса, не могу описать, как где-то внизу, далеко-далеко от верхней палубы, посверкивает в ночи водная гладь. Не знаю, сколько прошло времени, пока я стоял, держась за поручень, в неподвижном оцепенении. На моих глазах последние трепыхания ветерка, тревожившие поверхность воды, утихли, и на смену мягкому сверканию, волшебному отражению усыпанного звездами неба, пришла плоская чернота — ничто! Великая тайна обступила меня. Мне стало жутко, и я отвернулся — столкнувшись лицом к лицу с едва различимыми во тьме чертами мистера Смайлса, парусника. Филлипс говорит, что мистер Смайлс, находясь в непосредственном подчинении капитана, отвечает за навигацию корабля.
— Мистер Смайлс… послушайте, какая же здесь глубина?
Он человек со странностями, как я успел заметить. Он имеет склонность к долгим раздумьям и наблюдениям. И его фамилия [43] подходит ему как нельзя лучше — на лице у него блуждает всегда отрешенная улыбка, так разительно отличающая его от других унтер-офицеров.
— Да кто ж знает, мистер Колли?
Я несколько натянуто засмеялся. Он придвинулся еще ближе и пристально поглядел мне в лицо. Ростом он даже ниже меня, а ведь тебе хорошо известно, что я и сам невелик.
43
От
— Глубина здесь, может, миля, может, две — кто ж знает? Такую глубину при желании измерить можно, да только никто не меряет. Нужды нет.
— Две мили!..
Я едва не лишился чувств. Подумать только, что мы висим между землей под чудовищным слоем воды и небом — словно орех на ветке или же листок на пруду! Я не в силах донести до тебя, милая сестрица, какой в тот миг объял меня ужас, точнее сказать, какое жуткое чувство, что мы, живые души, заброшены невесть куда — куда-то, где, как мне тогда подумалось, человеку быть не должно!
Все вышеизложенное писалось мною прошлой ночью при свете неимоверно дорогостоящей свечи. Ты ведь знаешь, как бережливо должен я расходовать свои средства. И все же, поскольку я вынужден почти все время сидеть взаперти, наедине с самим собой, я не могу лишить себя еще и света. В таких обстоятельствах, как мои нынешние, человеку (даже если он сполна использует все утешения, даруемые верой и доступные его натуре), — да, так вот, повторю, человеку здесь, как нигде, необходимо живое человеческое общение. Однако леди и джентльмены в нашем конце судна не выказывают мне никакого радушия и едва отвечают на мои приветствия. Сперва я думал, что они почему-то чураются меня — возможно, памятуя о странной примете: «священнику на пути не попадайся». Я снова и снова добивался от Филлипса разъяснений, как это следует понимать. Боюсь, мне не следовало проявлять такую настойчивость. Откуда ему знать! Он не может быть осведомлен о тонкостях отношений между различными слоями общества, до которых ему нет никакого дела. Он пробубнил что-то, из чего явствовало, будто для простых матросов священник на борту все равно что для рыбаков женщина в лодке — дурной знак, как говорится. Однако предрассудок столь низкого и недостойного свойства никак не может быть разделяем людьми благородного звания. Нет, это не объяснение. И вот вчера мне почудилось, что я, пожалуй, нашел ключ к разгадке их непостижимого безразличия ко мне. С нами вместе плывет один знаменитый, точнее, печально знаменитый вольнодумец, мистер Преттимен, тот самый друг республиканцев и якобинцев! Большинство относится к нему, думается мне, с неприязнью. Сам он низкорослый, коренастый. Его большущую лысину окружает неопрятный нимб — вот ведь беда, надо же так неудачно выбрать слово! — неопрятный венчик из грязно-бурых волос, которые вылезают у него и откуда-то из-под ушей, и на затылке у самой шеи. Все его жесты и ужимки какие-то странные, необузданные и проистекают, как можно предположить, из некоего источника гневного недовольства всем и вся. Молодые леди избегают его, и единственная, кто проявляет к нему благорасположение, это некая мисс Грэнхем — дама уже в летах и, безусловно, твердых убеждений, коим не грозит никакая опасность даже в жарком пламени его воззрений. Есть среди нас еще одна леди, мисс Брокльбанк, замечательной красоты молодая особа, о которой… я больше не скажу ни слова, иначе ты сочтешь меня самонадеянным вралем. Во всяком случае она, так мне кажется, не смотрит на твоего брата с недоброжелательством. Но ей почти неотлучно приходится сидеть подле своей матушки, которая еще пуще меня страдает от mal de mer.
Напоследок я оставил рассказ о молодом джентльмене, который — верю и уповаю — станет со временем моим другом, ведь наше путешествие еще только началось Он из родовитой семьи, и в нем столько обходительности и благородства, сколько способно дать знатное происхождение. Я дерзнул уже не раз приветствовать его на расстоянии, и он любезно со мной раскланивался. Его пример может весьма благоприятно подействовать на отношение ко мне со стороны других пассажиров.
Сегодня утром я опять совершал моцион по палубе. Ночью поднялся ветерок, который помог нам набрать ход, но теперь снова стих. Паруса наши повисли, все затянуто каким-то влажным маревом, даже в разгар дня. И вновь, все с той же ужасающей внезапностью, туман прорезали вспышки молний, наводя страх и оторопь своей неукротимой яростью. Я кинулся к себе в каюту, обуреваемый столь тягостным предчувствием нашей неминуемой гибели от разбушевавшейся стихии, столь явственно вернувшимся ко мне ощущением нашего беспомощного болтания над водной бездной, что едва сумел соединить ладони для молитвы. Однако мало-помалу я опамятовался и вернул себе душевный покой, хотя снаружи царил мятежный хаос. Я напомнил себе, пусть с опозданием, что одна праведная душа, одно праведное деяние, праведный помысел и тем более одно-единственное дуновение небесной благодати значит несравненно больше, нежели все бесконечные мили объятых бурей вод и туманов, все леденящие душу необозримые дали, все это свирепое величие! И еще я подумал, хотя с некоторым над собой усилием, что, вероятно, закоренелые грешники, в невежестве своем встречая смертный час, могли бы здесь познать тот ужас, в коем им суждено пребывать вечно в наказание за их неправедную жизнь. Теперь ты видишь, милая сестрица, что до крайности необычные обстоятельства, в коих мы все оказались, слабость, вызванная моим затянувшимся недугом, а также моя природная робость, вынудившая меня почти сразу, что называется, спрятаться в свою скорлупу, сотворили со мною нечто, весьма напоминающее временное помрачение рассудка! Уже мне слышится в крике морской птицы вопиющий глас души, обреченной на вечные муки, одной из тех, о которых я поминал выше. И я смиренно благодарил Бога за то, что мне даровано было изобличить эту фантазию как плод моего болезненного воображения, прежде чем я в нее уверовал.
Наконец я пробудился от моей затяжной апатии. И теперь я усматриваю по меньшей мере одну из возможных причин, объясняющую то безразличие, с каким здесь ко мне относятся. Я до сих пор не представился нашему капитану, и, весьма вероятно, это было расценено как непростительная дерзость и пренебрежение к его особе. Я самым решительным образом настроен исправить это недоразумение, и как можно скорее. Я обращусь к нему напрямую и выражу ему мое искреннее сожаление в связи с тем, что по причине моего недомогания корабль остался без воскресной службы, ибо судового капеллана на борту нет. Я должен, а значит, могу выкинуть из головы мелочное подозрение, будто здесь я не встретил со стороны офицеров приличествующего моему сану обхождения. Не может того быть, чтобы наши Бесстрашные Защитники Отечества были неблагочестивы! Пойду сейчас пройдусь по палубе, дабы собраться с духом и настроить себя подобающим образом перед визитом к капитану. Ты ведь помнишь, как я всегда робею, когда вынужден обратиться к тому, кто олицетворяет власть! Хоть ты мне посочувствуешь!
Опять выходил подышать воздухом на палубу и вновь вступил в разговор с нашим парусником. Он стоял у левого борта и с Присущим ему сосредоточенным видом вглядывался в горизонт, вернее, туда, где горизонту полагается быть.
— Доброе утро, мистер Смайлс! Вот было бы славно, ежели бы туман рассеялся!
Он улыбнулся мне все с тем же загадочным и отсутствующим выражением.
— Постараемся это дело уладить, сэр.
Он ловко поддел меня, и я от души рассмеялся. Его веселое расположение духа окончательно приободрило меня. С намерением изгнать из себя без остатка неуютные чувства и мысли, связанные со странностью
Отчего же меня, служителя церкви, посвятившего себя Богу и в то же время не понаслышке знакомого со смелыми, хоть и впадавшими в заблуждение выдающимися умами как века нынешнего, так и минувшего, — отчего же, спрашивается, меня так глубоко интересует, так волнует и будоражит материальная сущность мира, нашего земного шара? Отправляющиеся на кораблях в море!.. [44] И каждый раз, обращаясь в думах своих к милой отчизне, я не просто устремляю взор за горизонт (фигурально выражаясь, разумеется), но пытаюсь прикинуть, сколько воды и суши, сколько тверди земной пролегло между нами, и сквозь все это должен был бы пробиться мой взгляд, чтобы достать до тебя и нашей — да, позволь мне говорить нашей — деревни! Нужно будет расспросить мистера Смайлса — кому, как не ему, знать толк в углах и прочей математике, — дабы произвести все необходимые расчеты и достоверно установить, на сколько именно градусов ниже горизонта надобно запустить взор, если глядеть отсюда. То-то чудно будет в Антиподии, просто уму непостижимо, взглянуть эдак сверху вниз (расстояние, поди, невелико) на пряжки собственных башмаков и вдруг представить себе, что ты… прости великодушно, опять я предаюсь пустым фантазиям! Но все же вообрази — даже звезды будут там другие, незнакомые, и луна опрокинется вниз головой!
44
Отправляющиеся на кораблях в море, производящие дела на больших водах, видят дела Господа и чудеса Его в пучине (Псалтирь, 106: 23–24).
Ну, полно, хватит фантазий! Сейчас же пойду и представлюсь капитану. Как знать, может, мне выпадет случай позабавить его игрой моего праздного воображения, о коей ты теперь уже частично осведомлена.
–
Свидание с капитаном Андерсоном состоялось, и я изложу тебе только голые факты, если достанет сил. Пальцы онемели и едва удерживают перо. Да ты сама догадаешься об этом по почерку.
Так вот, одевшись с большей, супротив обычной, тщательностью, я вышел из своей каюты и поднялся по лестнице на самую верхнюю палубу, где обыкновенно находится капитан. В передней части этой палубы, как бы на нижней ее площадке, установлены рулевое колесо и компас. Как раз к компасу и было приковано внимание капитана Андерсона и старшего офицера, мистера Саммерса. Я понял, что момент неподходящий, и решил обождать. Наконец, когда они завершили разговор и капитан направился прочь к заднему борту судна, я проследовал за ним, рассудив, что мне подворачивается удобный случай. Но, едва дойдя до борта, он развернулся и пошел обратно. Поскольку я следовал за ним почти по пятам, мне пришлось отскочить в сторону с резвостью, вряд ли подобающей достоинству моего сана, и любой, кто мог видеть это, должен был бы прийти в сильнейшее смущение. Не успел я еще толком утвердиться на ногах, как он рявкнул на меня так, будто это я, а не он был повинен в этом недоразумении. Я попытался было ему представиться, но он оборвал меня, буркнув что-то маловразумительное. Вслед за тем он сказал, не дав себе труда соблюсти хотя бы видимость благоприличия:
— Пассажирам запрещается без разрешения появляться на мостике. Я не привык, чтобы посторонние путались у меня под ногами, сэр. А теперь, будьте любезны, вперед и вниз, и выше юта чтоб ноги вашей не было!
— Юта, капитан?..
Тем временем меня уже силком тащили в сторону. Какой-то юный джентльмен оттеснял меня к рулевому колесу, откуда он затем препроводил меня — да я и не сопротивлялся — к противоположной стороне корабля, относительно той, где находился капитан Андерсон. Одновременно он шипел — положительно шипел! — мне что-то прямо в ухо. Оказывается, та сторона палубы, уж не знаю, как она называется, — та, откуда дует ветер, — всецело принадлежит капитану. И следовательно, я допустил промах, хотя и не понимал, в чем моя вина — разве только в неведении, вполне естественном для того, кто прежде никогда не плавал по морям. И все же я серьезно подозреваю, что грубость капитана в отношении меня объясняется чем-то еще. Но чем? Может быть, сектантством? Если так, то мне, смиренному слуге Англиканской церкви, столь щедро принимающей грешников в свои милосердные объятия, — мне остается только сожалеть о столь упорном стремлении сеять рознь и распри! А ежели причина не в сектантстве, но в высокомерии, основанном на преимуществах его положения, тогда вся эта ситуация представляется мне не менее серьезной — или, правильнее сказать, почти такой же серьезной! Я лицо духовного звания, которому в Антиподии будет отведено пусть скромное, но почтенное место. И у капитана не больше оснований обращаться со мной свысока — точнее, оснований у него куда меньше, — чем у каноников из Монастыря или же у тех клириков, с коими я дважды сиживал за одним столом у его преосвященства! Вот почему я принял решение, что мне надобно почаще вылезать из своей скорлупы, причем в соответствующем облачении, дабы сей джентльмен, да и все пассажиры судна прониклись почтением если не ко мне, то к моей сутане. Думается, я вполне могу рассчитывать на некоторую поддержку со стороны благородного молодого джентльмена, мистера Тальбота, а также мисс Брокльбанк и мисс Грэнхем… Однако для меня теперь очевидно, что я должен вновь пойти к капитану, принести ему мои искренние извинения за непредумышленное вторжение на его персональную территорию и после того поставить вопрос о воскресном богослужении. Я буду просить его разрешения привести к причастию благородных господ — и, конечно же, простых людей, матросов, если они того пожелают. Боюсь только, серьезных улучшений в общем состоянии дел на борту сего судна ожидать, увы, не приходится. Чего стоит, например, изо дня в день повторяющаяся церемония, о которой я наслышан и которой желал бы отныне воспрепятствовать — ибо тебе известно, с какой отеческой строгостью его преосвященство порицает пьянство среди людей низкого звания! Матросам что ни день выносят крепкое вино! Вот еще один довод в пользу богослужений — благодаря им появится возможность во всеуслышанье заклеймить это зло. Для начала пойду сейчас к капитану, а там буду трудиться в меру своих сил во имя смягчения нравов. Вода камень точит! Поистине мне нужно быть всем для всех.
Меняя маски
1. Унесенный ветром
Фантастика:
боевая фантастика
попаданцы
рейтинг книги
