Ритуалы плавания
Шрифт:
— Долго еще меня, на моей собственной палубе, будут донимать всякие сухопутные невежды? Долго? Я вас спрашиваю, сэр!
— Хочу принести извинения… В мои намерения…
— Мне нет дела до ваших намерений, зато вы сами, сэр, мешаете мне. Вы взяли себе за правило появляться там, где не надо, и в самое неподобающее время! Вам был задан урок, сэр, — отвечайте!
Кровь прилила мне к лицу. Я покраснел, должно быть, так же густо, как и он. Пот струился по мне ручьями, и с каждой минутой все сильнее. Голова все еще гудела. Лейтенанты с глубочайшим вниманием изучали горизонт. Два матроса у рулевого колеса замерли, словно бронзовые изваяния. Меня затрясло, и, кажется, я прерывисто всхлипнул. Параграфы, только недавно с легкостью заученные, напрочь вылетели у меня из головы. Перед глазами все туманилось от слез. Капитан снова рявкнул, правда на сей раз чуточку — надеюсь, что так, — чуточку менее свирепо:
— Я жду, сэр. Отвечайте урок!
— Одну секунду, сейчас вспомню. Одну секунду…
— Так
Вероятно, я выдавил из себя какой-то ответ, поскольку он прекратил допрос, прогрохотав напоследок:
— Ну-с, чего еще вы дожидаетесь, сэр?
Сказать, что я пошел к своей каюте, — значит ничего не сказать: я кинулся туда опрометью. Достигнув второго лестничного пролета, я увидел, как мистер Тальбот и два сопровождавших его юных джентльмена — еще три свидетеля моего унижения! — поспешно скрылись в коридоре с каютами. Я чуть не кубарем скатился по лестнице (правильнее было бы сказать «по трапу»), вбежал в свою каюту и рухнул на пол. С головы до ног меня била дрожь, зубы стучали. Я задыхался. Я даже думаю — да что там, признаюсь как на духу: со мною точно случился нервный припадок, обморок, удар — не знаю, какое слово подобрать, — во всяком случае нечто такое, что положило бы конец моей жизни, а если не жизни, то рассудку наверняка, не услышь я в этот момент слова, сказанные мистером Тальботом одному из юных джентльменов. Внушительно и строго он сказал ему, кажется, так: «Стыдитесь, гардемарин! Джентльмену не пристало радоваться, когда другого джентльмена травят!» При этих словах слезы хлынули у меня из глаз неудержимо, но то были поистине целительные слезы! Благослови Господь мистера Тальбота! Есть все-таки на этом корабле один истинный джентльмен, и я молю Бога, чтобы еще до прибытия к месту нашего назначения мне было даровано счастье назвать его своим Другом и поведать ему, как много для меня значила его добрая обо мне забота! После того я уже не лежал, униженно скорчившись на полу, но стал на колени возле койки и возблагодарил небо за доброту и сочувствие мистера Тальбота — за его благородное милосердие! Я помолился за нас обоих. Только тогда нашел я в себе силы сесть к столу и обдумать мое положение со всей доступной мне холодной рассудительностью.
Как ни крутил я и ни вертел все, что случилось со мной, одно мне виделось совершенно ясно. И едва я это понял, страх снова завладел мною почти с прежней силой. У меня не было — у меня нет — сомнений в том, что капитан за что-то меня невзлюбил и отношение его ко мне самое враждебное. Я вновь с замиранием сердца от подступающего ужаса мысленно воссоздал тот миг, когда он, по моему собственному выражению, «прошел сквозь меня». Ибо теперь я понял, что тут не было никакой случайности. Рука его, ударившая меня, двигалась не так, как движется рука при ходьбе, размах ее был много сильнее обыкновенного — этот удар, за которым тотчас последовал еще и толчок грудью, был рассчитан так, чтобы я упал. Я знал, все мое существо знало, каким-то сверхъестественным знанием, что капитан Андерсон нарочно сбил меня с ног! Он враг религии — в этом все дело! О, черная, порочная душа!
Слезы омыли и прояснили мой разум. Они изнурили меня, но не сломили мой дух. Первое, о чем я подумал, это о своем облачении священника. Капитан попытался обесчестить его — но я сказал себе: этого никто, кроме меня самого, совершить не может. И даже если относиться ко мне как к любому другому смертному, и тогда ему не дано обесчестить меня, ибо я не совершил никакого проступка или прегрешения, разве только ничтожную и простительную оплошность — не прочел вовремя его «Правила»! И повинен в том не столько я, сколько моя немочь. Я вел себя глупо и, вероятно, стал посмешищем в глазах офицеров, да и других джентльменов, всех, за исключением мистера Тальбота. Но ведь тем же самым — говорю это не в гордыне своей, но в смирении — стал бы для них и Учитель! И тогда мне стало понятно, что все со мною происшедшее, каким бы жестоким и несправедливым оно ни казалось, преподало мне хороший урок. Бог сильных сокрушает, а смиренных и кротких возвышает. Смиренным и униженным я стал не по своей воле, но столкнувшись с проявлениями грубой силы, которая есть порождение неограниченной власти. А кротким я естественным образом вынужден быть. Милая сестрица…
И все ж это неправильно. Уже и то, что я написал, причинит слишком много страданий твоим — ее — очам. Нужно бы подправить, изменить, смягчить — и все же…
Ежели не сестре моей, то кому? Тебе, Господи? Возможно ли, что, подобно первым святым Твоим (и в особенности Святому Августину), я обращаюсь прямо к Тебе, о Всемилостивый Спаситель?
Сейчас я долго молился. Мысль, что перед тем пришла мне в голову, повергла меня на колени — в ней для меня была и мука, и утешение. Но я сумел наконец отодвинуть ее в сторону — слишком она высока для меня! Уже одно то, что я на миг — о нет, не коснулся края тех одежд, но хотя бы припал взором к Его Стопам, вернуло мне способность яснее видеть и себя самое, и то положение,
В конце концов я пришел к заключению, что правильнее всего было бы сделать одно из двух. Первое — забыть дорогу на мостик и до окончания нашего плавания держаться от него на почтительном расстоянии, сохраняя свое достоинство. Второе — пойти на мостик, зачитать наизусть капитану Андерсону и всем джентльменам, каковым случится при сем присутствовать, его же «Правила», холодно сказав напоследок: «Капитан Андерсон, больше я вас не потревожу», после чего немедленно удалиться и впредь ни за что и ни при каких обстоятельствах не заходить на ту часть судна, разве только в том случае, если бы капитан Андерсон снизошел до того, чтобы принести мне свои извинения. Я еще некоторое время репетировал и доводил до совершенства мою прощальную речь. Но под конец я уперся в соображение, что, по всей вероятности, он просто не даст мне возможности ее произнести. Он настоящий мастер затыкать другим рот, причем самым грубым образом. Видно, лучше мне избрать первый путь и отныне не давать ему более ни повода, ни случая меня оскорбить.
Должен сказать, что, приняв это решение, я испытал огромное облегчение — будто камень с души упал. С помощью Святого Провидения мне, может быть, удастся до завершения нашего плавания не сталкиваться с ним лицом к лицу. Однако же мой первый долг, долг христианина, повелевал мне простить его, хотя я уже хорошо понимал, какое это чудовище. И я сумел исполнить свой долг, правда, мне пришлось хорошенько помолиться и поразмышлять о той ужасной участи, которая ожидает его после того, как предстанет он перед престолом Всевышнего. Тут уж я признал в нем моего брата, в мыслях стал ему сторожем и помолился за нас обоих.
Исполнив свой долг, я, дабы немного отвлечься и развеяться, обратился мыслями к светской литературе и, подобно, скажем, герою «Робинзона Крузо», решил, что мне перво-наперво надлежит установить, какая же часть корабля составляет мои — как я в шутку назвал это — владения! Сюда входят моя каюта, коридор, куда из нее попадаешь, пассажирский салон, где я могу, набравшись смелости, подкрепляться пищей в присутствии леди и джентльменов, кои все были свидетелями моего унижения. Не заказаны мне также два необходимых помещения, имеющихся к услугам пассажиров, а также часть палубы, или шкафут, как называет ее Филлипс, которая тянется до белой линии у грот-мачты, отделяющей нас от простого люда — матросов и переселенцев. Сюда, на палубу, буду выходить в погожие дни подышать свежим воздухом. Здесь же, возможно, я могу познакомиться с кем-то из джентльменов — и дам тоже! — в ком я встречу больше к себе расположения. И здесь же — ибо мне известно, что он здесь регулярно прогуливается, — я упрочу и углублю мои дружеские отношения с мистером Тальботом. В сырую и ветреную погоду мне, конечно, придется довольствоваться коридором и отведенной мне каютой. И так я увидел, что даже если я и впредь буду ограничен лишь этими помещениями, то вполне смогу прожить предстоящие несколько месяцев без особых неудобств и, главное, сумею избежать самой страшной беды — уныния, постепенно сводящего с ума. Все наладится.
Такой вывод и такое открытие доставили мне несказанную радость — столь полного земного удовольствия я не испытывал, кажется, с того дня, как покинул дорогие моему сердцу родные края. Я немедленно отправился обходить границы моего острова — моих владений! — перебирая в памяти всех, кто был бы рад и счастлив получить право пользоваться столь обширной территорией и расценил бы это как живительный глоток свободы: я разумею тех, кто в ходе истории не раз оказывался в темнице, борясь за правое дело. И хоть я, с позволения сказать, отказался от своих законных прав на ту часть судна, где мог бы находиться, исходя из прерогатив моего сана и соответствующего ему положения в обществе — что ж, шкафут в определенном отношении даже предпочтительнее мостика! И вообще, я видел, как сам мистер Тальбот не просто подошел к белой линии на палубе, но и, перейдя через нее, стал спокойно прохаживаться среди простого люда с удивительной свободой, много говорящей о широте и демократичности его натуры.
С момента, как я написал те последние слова, я успел упрочить мое знакомство с мистером Тальботом. Именно он — он, и никто другой — захотел меня разыскать. Вот кто подлинный друг религии! Он сам пришел ко мне в каюту и в самой дружеской и открытой манере попросил меня осчастливить плывущих на корабле, обратившись к ним вечером с небольшой проповедью! Наше собрание состоялось в пассажирском салоне. Не стану притворяться, что представители знати, назовем их так, все слушали меня с большим вниманием, из офицеров же присутствовал только один. И потому я взывал к сердцам тех, кто, как мне думается, был открыт для слова Божия, — к одной молодой даме, сколь благочестивой, столь и прекрасной наружно, и к самому мистеру Тальботу, чьи богоугодные помыслы делают честь не только ему самому, но и через него — всему тому сословию, к которому он принадлежит. Можно только мечтать, чтобы все люди благородного звания, вся английская знать, прониклись бы духом столь же высоким!