Рижский редут
Шрифт:
– А вам не пришлось бы напрягать последние мыслительные способности, чтобы меня вытащить! – огрызнулся я, и он, право, заслужил такой злой ответ.
– Тихо! Тихо! – прикрикнул на нас обоих Сурок. – Давайте по порядку, господа. Допустим сперва, что это странное существо, мусью Луи, – женщина. Допустим! Сделаем такую гипотезу! Что тогда на портрете? Тогда это мужчина, переодетый в даму. Но в чем смысл такого маскарада? Кабы эта ваша Луиза была юной девицей и желала иметь при себе портрет своего кумира, не получая за него оплеух от маменьки, то вполне могла бы заказать миниатюру, на которой он изображен в дамском облике. Но она – допустим, всего лишь допустим, что она! она! – особа, сколько я мог понять, немолодая и совершенно свободная. Она-то ведь от мужа не удирала?
– Кто его разберет… – я снова стал вспоминать, говорила ли что о Луизе Натали, и оказалось, я не знаю даже фамилии француженки или француза, впрочем, она мне и не была нужна.
– Может, Луиза, если она все же дама, хранит портрет с тех времен, когда была юной девицей и боялась маменькиных оплеух? – предположил Артамон.
– Побойся Бога, Артошка! Разве двадцать лет назад дамы так наряжались? – воскликнул мой племянник как самый старший и лучше всех нас помнивший былые времена. – Портрету никак не более пяти лет.
– Коли ты такой умный, Сурок, что еще о нем скажешь?
– Работа тонкая. Ежели это девица, то, сдается, девица из знатного семейства…
– С чего ты взял?! – едва ль не хором закричали мы.
– Коли бы мещанка или купчиха – для такого случая все, что в шкатулке есть, на себя бы повесила, да еще велела бы художнику лишнего пририсовать. А тут, извольте видеть, даже ниточки жемчужной нет.
Мы переглянулись – похоже, Сурок был прав.
– Стало быть, горничная твоей Натали, взятая за ловкость из модной лавки, где она Бог весть чем промышляла, уж это я знаю доподлинно, какие в лавках дела творятся… – начал Артамон и, зацепившись за какое-то малоприятное воспоминание, замолчал.
– …или же скрывалась в модной лавке, переодевшись в юбку и чепец, – напомнил Сурок о том, что Луиза, скорее всего, окажется мусью Луи.
– …питает нежные чувства к аристократке или аристократу, для чего-то переряженному дамой, – завершил я. – Чушь какая-то, господа.
– Чушь и околесица, Морозка, – согласился Артамон. – И все же это ниточка, давай-ка размотаем клубочек. Прежде всего, когда и где мог быть нарисован сей двуполый портрет?
– Коему не более пяти лет, – вставил Сурков. – Стало быть, вопрос упрощается. Где жила мадам Луиза, или же мусью Луи, пять лет назад?
– Для этого нужно бы спросить у твоей Натали, когда она познакомилась с француженкой, – совершенно не щадя моих чувств, заметил Артамон.
Он называл Натали моей по старой памяти, как будто мы все еще сидели в кают-компании фрегата сенявинской эскадры.
– Очевидно, став замужней дамой и получив возможность тратить деньги в модных лавках, – вместо меня отвечал Сурков. – Когда ее выдали замуж?
И этот прехладнокровно бередил мою рану!
– Более четырех лет назад, – буркнул я.
– Из чего следует, что портретик сей был написан, скорее всего, с натуры в Санкт-Петербурге, – заключил Артамон. – Что нам это дает?
– Мне ничего. А вы из своего Роченсальма все-таки выбирались в столицу и бывали в свете, – сказал я. – По крайней мере вы всегда похвалялись своими светскими успехами. Статочно, знаете в лицо всех наших аристократок и аристократов. Вот и вспоминайте!
Родственники мои переглянулись.
– Морозка прав, – вдруг произнес Сурок. – Я видел очень похожее лицо… Дай Бог памяти… Я сопровождал кузин моих на бал… Но, господа, если это не мой бред, то история Морозкина становится совсем запутанной!.. Ежели так – то это девица… Но девица…
– Да уж говори, не томи! – воскликнул Артамон.
– Едва ли не родная племянница графа Ховрина…
– Что общего может быть у племянницы родовитого русского вельможи, чьи прадеды еще при царе Михаиле в Думе сидели, с французом, на коем, я уверен, клейма ставить негде? – возмутился Артамон.
– Вот и я понять не могу! Должно быть, меня все же подводит память, – пробормотал Сурок.
– Светотень тебя подводит, – буркнул я, попытавшись забрать у Артамона портрет. – Непохоже что-то, чтобы ее прадеды в боярской Думе сидели. Совершенно не русское лицо.
Я знал, что говорю. Живя в Риге, которая, как я уже говорил, сперва представлялась мне даже большим Вавилоном, чем Санкт-Петербург, я сперва путался, но в конце концов наловчился угадывать нацию по лицу и повадке, даже по каким-то подробностям костюма. Видя бородатого мужика в холщовых штанах и грязной рубахе, я по одним лаптям мог определить его происхождение: русские и белорусы плели их как бы по диагонали, лыко гляделось ромбами, а латыши и литовцы – прямо, лыко гляделось квадратами.
Далее мы запутались окончательно в своих расчетах и домыслах: что чему соответствует, ежели приобретение Филимонова, сделанное им в модной лавке, женщина или же, напротив, мужчина.
Сурок уж стал сердиться на бедную Натали, не умевшую отличить даму от кавалера.
– Перестань, Сурок, – сказал ему Артамон. – Тебе разве бабка наша Савицкая не рассказывала о кавалере д’Эоне? Он не одну даму вокруг пальца обвел! Его все фрейлины покойной государыни Елизаветы Петровны девицей считали! Да и он при них не чванился – раздеваясь до рубашки, их корсеты все перемерил! И то не догадались!
Прасковья Тимофеевна Савицкая была какой-то общей бабкой, и то, в восемьдесят лет, имеючи семерых или восьмерых детей, каждый из которых уже дожил до внуков, поневоле окажешься этаким патриархом женского пола. И Артамону, и Сурку она доводилась все же не родной бабкой, а чем-то вроде двоюродной. Молодежь ее любила и частенько приезжала послушать истории о былых дворах и занятных любовных интригах. Она же, воспитанная в старинных правилах, была с молодыми не просто снисходительна, а многих в большой беде умным советом выручала, обходясь при этом без нравоучений.
– Рассказывала! Да только всегда прибавляла, что обмануться было нетрудно. Она не только сама, своими глазами, видывала д’Эона при дворе, но и ночевала с ним в одной комнате. У него были белокурые шелковистые волосы, глаза светло-голубые и томные, талия – вот так перстами охватить можно! А мусью Луи? Да у него талия толще моей! У него, видать, уже брюшко, как положено человеку в годах, имеется!
– Как будто не бывает толстых дам! – возразил я. – Тут иное. Д’Эон умел изобразить даму, он изучил дамские повадки. Ему бы на театре играть – он ведь тем и понравился покойной государыне, что замечательно умел читать вслух, изображая голосом все чувства. Диво, что вообще дознались о его тайной миссии и о письмах французского короля, упрятанных в книжный переплет.